Терри Биссон - На краю Вселенной

Терри Биссон

На краю Вселенной

Насколько мне удалось заметить, самое значительное различие между севером и Югом (они здесь упорно настаивают на заглавной литере!) наблюдается на городском пустыре. Или, возможно, мне следует сказать — на Городском Пустыре?.. У нас в Бруклине пустыри являют собой мрачные, отталкивающие протяженности из мелкого щебня, поросшие безвестной флорой, зловредной и зловонной, и усыпанные бренными останками домашнего барахла в застарелых пятнах от тараканов. Там водятся серые, суетливые, золотушные твари, на которых боязно взглянуть, разве что краешком глаза, поспешая мимо. Что до пустырей Алабамы, то все они, даже в самом центре Хантсвилла, где я живу и работаю (если мое расследование можно назвать работой и если то, что я делаю, можно назвать расследованием), смахивают на миниатюрные мемориалы в духе Джуилла Гиббона, воздвигнутые в честь придорожных, орнаментальных, а также съедобных растений, убежавших с полей. Там процветают петрушка и щавель, амарант и чертополох, жимолость и сладкий тростник, пахучая ромашка и глициния, а перевернутая тележка из бакалеи или ржавый кожух трансмиссии, ветхий пружинный матрас или дохлая собака, подобно пикантной приправе, более подчеркивают, чем умаляют очарование здешней флоры.

В Бруклине никому и в голову не придет срезать путь через пустырь, разве что за тобой погонится особливо наглый головорез. В Алабаме я каждый день пересекал городской пустырь по дороге из конторы Виппера Вилла, в которой я спал и занимался расследованием по поручению местного суда, к заведению Хоппи (бензозаправочная станция плюс авторемонтная мастерская), где у меня был собственный ключ от мужской туалетной комнаты. Я искренне предвкушал эти путешествия по тропинке сквозь цветущие сорняки, поскольку за всю свою предыдущую жизнь никогда еще не был так близок к природе. Или, может быть, я должен сказать — к Природе?..

А также к Ностальгии.

Среди случайных предметов, захламляющих пустырь в центре Хантсвилла, затесалась накидка на кресло — именно того сорта, что пользовался большой популярностью у нью-йоркских таксистов (в особенности пакистанского происхождения) на излете восьмидесятых, да и теперь иногда попадается на глаза. Здешний экземпляр, несомненно, видал лучшие времена, теперь же от него осталось около полусотни крупных деревянных бусин, соединенных крученой неопреновой нитью в грубое подобие сиденья. И все же накидка была вполне узнаваема и неизменно посылала мне теплый привет от Большого Яблока [1], когда я проходил мимо нее два или три раза на дню. Словно ты снова услышал нетерпеливую какофонию автомобильных гудков или понюхал свежевыпеченный, благоухающий ванилью сладкий крендель.

Реликвия лежала как раз на моем пути — половина на травке, половина на узкой тропинке из жирной красной грязи, ведущей прямиком к «Доброй Гавани Хоппи». Я наблюдал за тем, как накидка постепенно распадалась, с каждой неделей теряя по нескольку бусин, но оставаясь знакомой до боли, как дряхлеющий близкий сосед или друг. И каждый раз я искренне предвкушал тот момент, когда переступлю через эту накидку, ведь как бы я ни любил Кэнди (и люблю — мы уже почти Мистер и Миссис!) и сколь бы ни пообвыкся (наконец) в Алабаме, тоска по Нью-Йорку никак не оставляла меня.

Мы, бруклиниты, фауна сугубо урбанистическая; а где еще может быть так мало урбанизма, как в поблекших краснокирпичных кварталах городских центров Юга, лишенных автомобилей и людей? Подозреваю, они всегда были пустоваты и печальны, но сейчас — как никогда. Хантсвиллу, подобно большинству американских городов (и на севере, и на Юге), пришлось увидеть, как его жизненная кровь утекает из старого Центра к окружной магистрали: из темного, холодного сердца к горячей оболочке, где сияют неоновыми огнями пабы и бары со стриптизом, рестораны очень быстрой еды, продуктовые магазины, торгующие полуфабрикатами, и дешевые торговые центры.

Не поймите так, что я жалуюсь. Каким бы вымершим ни казался Центр, он подходил мне гораздо больше, чем окружная магистраль, где вообще не место пешеходу, каковым я в то время являлся. Вообще говоря, это совсем другая история, но почему бы не рассказать ее здесь, тем более что она прямо относится к Випперу Виллу и окраине (города, а не Вселенной).

А также к Обратному Развороту.

Переехав сюда из Бруклина, чтобы постоянно быть рядом с Кэнди, я подарил ей спортивный «вольво Р-1800», который достался мне от моего лучшего друга Вилсона Ву в знак благодарности за то, что я помог ему вернуть ЛСА (Лунный Самоходный Аппарат) с Луны обратно на Землю (это тоже совсем отдельная история, но я ее уже рассказывал). И помог отладить этот «вольво», не только потому, что я очень близкий друг Кэнди — можно сказать, почти нареченный жених, а потому, что модель Р-1800 (первый и единственный настоящий спортивный автомобиль из семейства «вольво») — крайне редкий классический экземпляр, подверженный утонченному виду аллергии, с которым даже Южный автомеханик, раскинувший свою мастерскую в тени придорожного дерева (нет в мире более благодарного почитателя этой породы умельцев, чем я!), не всегда сумеет разобраться.

Возьмем, к примеру, карбюраторы. У «вольво Р-1800» их два, скользящего типа, и через несколько сотен тысяч миль пробега оба начинают пропускать воздух. По мнению Ву (в качестве доказательства он продемонстрировал математические выкладки, разумеется), единственный способ синхронизировать работу этой скользящей пары, в особенности при переезде в другую климатическую зону, состоит в том, чтобы разогнать «вольво» на третьей скорости до 4725 оборотов двигателя в минуту на трассе с градиентом уклона от 4 до 6 процентов при влажности воздуха, приближающейся к среднему для данной местности значению, и повторить вышеописанное несколько раз, попеременно отключая то один, то другой карбюратор, пока 12-дюймовая слоеная пластина из станиоли, расположенная между рамой и кожухом трансмиссии, не срезонирует на ноту выхлопа, пропев чистейшее «ля».

Увы, я лишен абсолютного слуха, но мне удалось раздобыть один из этих гитарных камертонов, работающих от пальчиковой батарейки, а четырехрядная дорога с односторонним движением на северной окраине Хантсвилла как раз и имеет длинный шестипроцентный уклон там, где пересекает границу города, огибая Беличий Кряж — 1300-футовой высоты обломок Аппалачей, доминирующий над доброй половиной графства.

Учитывая, что алгоритм моего друга Ву требует неоднократных повторений, я выехал на четырехрядку ранним воскресным утром, когда, как мне прекрасно известно, все городские копы благочестиво присутствуют на церковной службе, и (моя первая ошибка) развернулся под знаком: ЛЕВЫЙ РАЗВОРОТ ЗАПРЕЩЕН! ТОЛЬКО ДЛЯ ПОЛИЦИИ, дабы сэкономить время, сократив себе обратный путь. Когда я, наконец, успешно покончил с делом и снова развернулся под тем же знаком, чтобы успеть к концу богослужения и подхватить Кэнди у методистской церкви, из солнечно-голубого неба неожиданно вынырнул пепельно-серый автомобиль и резко затормозил, преградив мне дорогу.