Кирилл Берендеев - Абстрактное мышление

Берендеев Кирилл

Абстрактное мышление

Берендеев Кирилл

Килгор Траут

Абстрактное мышление

Мы сидели в баре аэропорта "Хитроу", в тысяче с лишним километров от его родины, в тысяче с лишним километров - от моей, где-то посередине, в своеобразном перевалочном пункте на пути из одного полушария в другое. И каждый из нас возвращался домой.

Я пил традиционный чай с нетрадиционными круассанами, он раскошелился на кофе. Руки его дрожали, и он пролил сливки из крохотного контейнера на блюдце. Признаться, я впервые видел его таким.

И при этом он все время молчал. За те полчаса, что мы сидели друг против друга, он произнес всего одну фразу, и та - короткое "thanks", была обращена принесшей наш заказ официантке.

Он так и не притронулся к кофе. Болтал в нем ложечкой, та позванивала о край чашки; то, погружаясь полностью, то всплывая на поверхность, металлически поблескивая в свете ламп дневного света. Снова погружалась и звякала, и звук этот не мог заглушить многоголосый шум аэропорта, как ни старался я не прислушиваться к однообразному постукиванию ложечки.

Мой собеседник почти не реагировал - только лишь механическими кивками, - на обращенные к нему слова. Он был погружен в себя, и эта его погруженность меня попросту пугала. Тем более что я не знал подлинную причину нынешнего его состояния. История, происшедшая с ним совсем недавно, печальная, тягостная, не могла вызвать ни дрожания рук, ни замкнутости на грани нервного срыва у моего старого знакомого.

Его звали Саймон Стернфилд, профессор генетики из Массачусетского технологического университета, ныне работающий в одной научно-исследовательской лаборатории, где-то на Среднем Западе (название городка Гринфорд-Вилладж все равно ничего никому не говорило). Работа его была связана с попытками расшифровать геном человека, большею частью неудачными, требующими адова терпения и прорвы денег из госбюджета. Эта работа и привела его в Лондон, где он делал доклад вместо своего погибшего коллеги, освещая разрешенные цензурой аспекты проблемы перед Обществом Современной Антропологии. Членкором от своей страны, по поручению АН, был представлен я.

Доклады были пусты, за туманностями фраз скрывалось отчаяние и усталость. Хуже всего на аудиторию подействовало то, что прибыл именно Стернфилд, а не обещанный программой Евражкин. Не укладывающаяся в голове смерть последнего, - бессмысленное, какое-то торопливое самоубийство на стоянке подле собственной машины, - заставила собравшихся подавленно молчать все выступление Саймона - все же яркое и не в пример прочим насыщенное - и, едва шевеля ладонями, хлопать читавшему чужой доклад оратору. Когда же Стернфилд закончил, и медленно пошел с кафедры, аудитория молчала еще минуты три, точно была не в силах прогнать призрак наложившего на себя руки человека, и только по прошествии этого времени смогла вернуться к прежнему порядку ведения программы.

Стернфилд ушел тотчас же после доклада. Я отыскал его в зале ожидания; мы перебросились пустыми фразами приветствия, и - все же десятилетнее знакомство к тому обязывает, - перешли в бар. Признаться, я думал, он закажет что-нибудь покрепче, но ожидания мои не оправдались.

Стернфилд был первым, кто, в тот трагический вечер, услышав выстрел, подбежал к машине Евражкина и увидел ученого, распростертого на асфальте, с размозженной головой, в луже крови. Пистолет лежал рядом, поначалу решили, что на Евражкина было совершено покушение, не то с целью ограбления, не то по иной причине. Однако вскоре стало ясно - это самоубийство. Правда, столь поспешного, столь внезапного суицида никому, даже коронеру, несколькими днями позже прибывшему объявить о закрытии дела и успокоить персонал лаборатории, видеть не доводилось.

Стернфилд не был близко знаком с Евражкиным. Они работали в разных корпусах, да и жили довольно далеко друг от друга, а отношения меж ними недалеко ушли от шапочного знакомства, так, при встрече повод поговорить, поспорить на общие темы - что, кстати, очень любил Евражкин, обычно замкнутый во всех иных случаях, - или поддержать беседу в кругу общих знакомых. Хотя в таком городке, как в большой деревне, все и так были знакомы со всеми. А повод поспорить мог найтись всегда, насколько мне известно, Стернфилд и сам любил блеснуть эрудицией и логикой безупречных теоретических построений в любимой генной инженерии. И, хотя похвастаться практическими результатами ему было трудновато, будущий успех неизменно окрылял его сегодня. Стернфилд видел его за каждым новым поворотом, редко впадая в апатию, несмотря даже на то, что ему почти постоянно не везло с осуществлением своих бумажных выкладок; и этим он особенно резко отличался от своего коллеги, покончившего с собой всего несколько недель назад.

Знакомства с Евражкиным я не имел, так что судил о нем больше по рассказам самого Стернфилда. В эту же самую встречу, ни до конференции, ни после, о Евражкине, Стернфилдом не было произнесено ни слова. В определенном смысле могло показаться, что в тело Стернфилда на время вселился сам Евражкин, - столь не похож был сам на себя Саймон, будто перенявший скованность, неловкость и неразговорчивость у русского ученого-диссидента, покинувшего свою страну не так давно, в конце семидесятых.

Позвякивание ложечки о стенки чашки прекратилось, Стернфилд выпрямился и неожиданно спросил:

- Макс, вы не знаете, что такое евражка?

Вопрос был задан по-русски. Менее всего я ожидал услышать эту фразу, ибо уже в уме принялся заготовлять необходимые для предстоящего расставания слова, Стернфилду пришлось повторить его.

- Евражка, - я смутился. Что-то знакомое, но что, вспомнить трудно. Вроде зверек такой мелкий, грызун, на зиму заготовляет сено в "стожки", его иначе зовут пищухой или сеноставкой, если не ошибаюсь и не путаю.

Стернфилд помолчал немного.

- Простите, что я задал вам этот дурацкий вопрос, Макс. Сам не знаю почему, но он у меня не выходит из головы все последнее время.

- Ну что вы, Сай, прекрасно вас понимаю. Окажись я на вашем месте...

- Дело не в месте, Макс, - Стернфилд плавно перешел на английский, верно, сказать хотел многое. - Дело в человеке. В нем и во мне.

Он долго смотрел на меня, не пытаясь расшифровать свою последнюю фразу.

- Самоубийство всегда следствие. Причин может быть несколько, они скапливаются, долго, иногда очень долго, пока в один день чаша, их не переполнится. А бывает совсем иначе, - новая пауза, он отодвинул кофе, к которому так и не притронулся. - Вдруг, ни с того, ни с чего что-то навалится, пригнет, придавит к земле, так что не вздохнуть, и кажется, единственный выход - уйти, не сбросить ношу, Макс, а уйти, оставив все там, уже далеко; все, как было. Потому как ноша непосильна, ее ни сдвинуть, ни снять с плеч, ни передать другому - ничего с ней поделать нельзя. Стернфилд разъяснял мне старательно, как школьнику, неспешно выговаривая слова с интонацией диктора Би-Би-Си. - Бывает, конечно, еще поза, эдакая критическая попытка привлечь к себе внимание, но это попытка отчаяния, человека, стучащегося в каменную стену и не могущего ее пробить. Долго, очень долго стучащегося. И, если ему не поможет в эти минуты, то он уверится, что и никогда уже не поможет. И робкая поначалу попытка будет... удачной.