Адам Холланек - Его нельзя поджигать

Холланек Адам

Его нельзя поджигать

Адам Холланек

Его нельзя поджигать

Пер. М. Пухова

Некий Дюпре, родом из Дельф, всю свою жизнь занимавшийся химией, изобрел огонь настолько быстрый и всепожирающий, что нельзя было ни убежать от него, ни его погасить... Когда стало ясно, что один человек с помощью своего искусства способен уничтожить целый флот или сжечь город, причем не в человеческих силах помешать этому, король запретил упомянутому Дюпре разглашать свой секрет и вознаградил его за молчание. И хотя король вел в то время войну, полную неудач, он боялся умножить человеческое горе и предпочитал бедствовать сам. Дюпре умер и, видимо, унес в могилу свою зловещую тайну.

Ф. М. Гримм (приведено Яном Парйндовским в "Солнечных часах")

Майское солнце в десять утра стоит уже высоко, но Юлии зябко. Она сидит у открытого окна и расчесывает свои длинные белокурые волосы магнитным гребнем: тот мгновенно и безотказно завивает их в мелкие локоны.

Солнце греет так слабо из-за множества пятен, которые покрывают его словно язвы. "Больное Солнце" так именуют это газетчики. Пресса сообщает о панике среди астрофизиков: они полагают, что немалую часть излучения крадет у нашего дневного светила некое неизвестное ранее небесное тело. Этого космического грабителя назвали "Анисолнцем"; вероятно, оно существовало всегда, просто раньше не было столь активным. Настоящий космический рак. Никому не известно, сожрет ли оно Солнце полностью и если да, то когда. Однако дети рождаются уже слабенькими, да и взрослые стали бледнее, тем не менее все против включения искусственных солнц.

Когда неделю назад, вспоминает Юлия, зажгли одно из трех, которыми располагают энергетические власти региона, одно-единственное и всего на какие-то полчаса, на улицы вышли колонны демонстрантов.

Со своего сотого - самого верхнего - этажа она отлично видела движущийся муравейник с пестрыми лоскутками транспарантов. Машины стояли, а толпа заполняла каньоны улиц, ревущая, взбудораженная, даже воздух дрожал от грохота. Никто не хочет поддельного зноя, из-за которого, по словам некоторых ученых, останавливаются сердца, сохнут почки, сминаются печени, а ребенок может задохнуться еще не родившись...

Ученые, ученые, опять эти ученые. Их противоречивые мнения, рекомендации и прогнозы. Плоды их науки: сначала дивные и удобные, но потом оборачивающиеся какой-нибудь гнусностью. Юлия восхищается учеными и боится их.

Но еще больше ей неприятен утренний холод, хотя Солнце - вот оно, в вышине, и на небe ни облачка.

Ей зябко, но она не приказывает окну закрыться. Ведь с нижних террас поднимаются изумительные, истинно майские запахи. Оргия ароматов. Стены зданий сплошь покрыты алым ковром цветов, даже ветвей и листьев не видно. К осени цветы превратятся в сочные, ароматные фрукты. Юлия их любит: и цветы и плоды. У нее романтическая натура. Из четырех стен на нее постоянно льется нежная, печальная музыка, какие-то протяжные жалобы, просьбы, призывы.

Вероятно, именно от музыки у нее мигрень, из-за которой она не пошла на репетицию. Она обращается за помощью к домашнему киберврачу. Раздевается, укладывает на кушетке в ванной комнате свое обнаженное ухоженное тело. Над головой у нее вместо потолка большое зеркало.

Но зеркала сначала не видно. Его заслоняет белая пульсирующая эмульсия. Лишь после повторенного дважды распоряжения оно является взору, и с него слетают тучи искусственных мушек. Скача и ползая по всему телу, они собирают информацию о состоянии организма. Это слегка щекочет, слегка раздражает.

Потом они возвращаются на свое зеркало. Юлия осторожно поднимается. Боль не проходит, хотя мушки не теряли времени даром: ввели своими невидимыми жалами в ее тело нужную порцию лекарств. Юлия встает и громко просит, чтобы помощнику режиссера обобщили о ее недомогании.

Она не сможет прийти, не чувствует себя в силaх.

Домашняя аппаратура должна передать ее слова в театр.

- Но его трудно застать, он все время где-то носится, все время в движении, - возражает компьютер.

- Неправда, - парирует Юлия. - Сейчас он уже на сцене, помогает режиссеру проводить репетицию.

- Ну хорошо, хорошо, - неохотно соглашается компьютер. - Но срыв репетиции... Так не годится, ты могла бы пойти, несмотря на эту свою вечную головную боль.

Юлия сердито захлопывает дверь ванной. Накинув халатик, садится у окна, недоумевая, почему ни режиссер, ни помощник не отвечают, как обычно, узнав о ее болезни, не связываются с ней по видеофону, не выражают ни сожаления, ни беспокойства. Значит, она должна сама, первая позвонить. Значит, должна.

Она выключает музыку, вкладывает в прическу танталово-кремниевый гребень-ментоприемник и слушает по пятой программе пьесы Йедренна. Она не очень хорошо понимает этого автора, зато играет в его пьесе. Пытается сосредоточиться, чтобы забыть о мигрени, но безрезультатно. Ничто не помогает от головной боли кажется, это одна из самых серьезных болезней века. Юлии хочется - ах, как хочется! - отрешиться от мира, который ее раздражает.

Сквозь раздражение Юлии пробивается неустанный рефрен, лейтмотив ее мигрени - ожидание. Обращенная обнаженной спиной к окну, тщетно пытающаяся согреть ее лучами пораженного раком Солнца, она не поворачивает головы к улице, будто боится того, что может случиться каждую минуту, - она почти уверена, что случится. Предчувствие неожиданной катастрофы. Она в этом не одинока, это обычный недуг эпохи. Каждый боится потерять свой уютный футляр. А такая потеря грозит непрерывно, висит над каждым. Чем лучше и увереннее жизнь, тем и угроза больше.

-Нам есть что терять, поэтому мы и боимся, - думает Юлия.

Всем своим существом она ощущает, что это наступит вскоре, возможно, через мгновенье. Но она не поворачивается к окну, не смотрит в пропасть с высоты сотого этажа - ее удерживает суеверный страх. Впрочем, если бы она даже смотрела, если бы высунулась при поддержке почти неосязаемой, но очень прочной защитной сетки, то никак не увидела бы профессора Натана Бронкса, наблюдающего за ней с высоты 120-этажной башни своего института.

Она ощущает на себе его настойчивый взгляд, но прямой контакт с ним невозможен. Лазерные линзы нацелены на макушку ее головы сквозь окно, отдаленное на два километра воздушного пространства.

Натан доволен прибором - он сам его изобрел.

Лазеры отбрасывают образ белокурых локонов на цветной объемный экран, и можно в любой момент увидеть светлые, измученные мигренью, затуманенные от страха и ожидания глаза Юлии.

Профессор Натан Бронкс извлекает из небольшого футляра нечто вроде ружья, собирает это "ружье" из нескольких частей. Конечно, он ничего не завинчивает. В эпоху Юлии и Натана болтов уже нет. Отдельные части соединяются в единое целое посредством электрических полей, другие крепления не нужны. Наконец ученый приставляет ствол к прикладу, заряжает магазин, размещает ружье-излучатель на эластичную подставку и начинает наводить оружие на выбранный объект. Он целится, вглядываясь в экран, на котором теснятся извивающиеся горизонтальные линии.