Юлия Остапенко - Я пришла

Юлия Остапенко

Я пришла

Шум я услыхала, ещё не дойдя до горницы: крик, потом отчётливый звук пощёчины, снова крик и приглушённое всхлипывание. Я приостановилась на миг — немного неловко стало, в конце концов, кто я ему такая?.. Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное.

Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.

Шум стих.

— Кто там?

В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти — впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.

— Я.

— Кто — я?!

Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае.

Поэтому отвечаю просто:

— Я… пришла.

Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась — не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.

— Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!

Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе — опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно — шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.

— Там где-то стража, — говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.

Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.

Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:

— Йед Аленски?

Он кивнул — так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки — ну, когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…

— Пустишь меня?

Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.

Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль — мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.

— Ашка, вон, — прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно — вышколена девка.

Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.

— Ну что, князь, нальёшь мне, или как?

Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.

Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.

— А что, князь, — сказала весело, — исповедаться станешь?

Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.

— Куда! — прикрикнула я, хватая ползущий кубок. — Успокойся, князь, сядь-ка лучше.

Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.

— Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.

Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:

— Так ты… пришла…

— Пришла, — ну да, не видно, что ли?

— Уже… Так… скоро.

Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.

— Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?

Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.

— Да как же такое ждать можно!

— И то верно, — пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.

— А может… отсрочить… хоть на годик, хоть на полгодика…

— Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.

Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поёжилась.

— Расскажи-ка мне, князь.

Я всегда так говорю — мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.

Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:

— Да что, сама знаешь… Убил…

Ай ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:

— Кого убил?

— Братьев… старших… Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне — бык да корова… Ну и…

— Зарезал? — уже опять интересно.

— Зарезал младших… Старшего, Витта, отравил… Он крепкий был, его сталью не убьёшь…

— Чем отравил? Ярью-медянкой?

— Полынью…

— Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.

Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.

— Ну, а ещё что?

— Сестрица…

— Сестра? А она что?

Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.

— В жёны… взял…

— Лупцуешь?

— А то…

— Это та, что ли, зарёванная?

Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.

— Это ты, брат, зря! Баба — она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!

— Я… я исправлюсь… я правда… я так не… буду… больше-е… Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё… разочек…

Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы…

Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.

Вздохнув, ставлю бокал.

— Прости, князь. Никак.

Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть…

Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.

Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.

Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться никаких сил.