Юрий Касянич - Лабиринт

Касянич Юрий

Лабиринт

Юрий Касянич

Лабиринт

Фрагменты из писем и бесед с друзьями. 1988-89

"...Я уверен - письма лишены литературного лукавства хотя бы потому, что пишутся только для одного читателя... Ты спрашиваешь: почему стихи? почему проза? Вначале, конечно,- стихи: вступая, поэтизируем мир. Проза - позднее, когда отчужденность стала восприниматься уже почти как от века данная черта эпохи. (Впрочем, раньше, позднее - все относительно... И сборник "Над ивами бессмертных рек", и первая маленькая повесть "Сауна" в "Пещере отражений" увидели свет в одном, 1988 году.) Стихи сродни птицам - есть люди, которые не замечают резвые росчерки птичьих стай, не вслушиваются в тенорки и сопрано обращенной к ним перелетной радости. Проза скорее похожа на неспешный снегопад, а его-то нельзя не заметить. Ты спрашиваешь: почему фантастика? Мир раздражен. Мир на грани. Иногда кажется - нынешнее поколение мутирует так скоротечно, что завтра возникнет разновидность людей, имеющих ядовитые железы и зубы, подобно змеям. Мне скоро тридцать пять, я много работаю с компьютерами, и у меня с ними взаимопонимания больше, чем с иными приятелями... Вводя в прозу то, чего нет, или криволинейные координаты, я надеюсь остановить и заставить оглянуться..." "...Порою мне надоедают слова, что, будучи написанными, любят шалить, проявляясь изнаночными смыслами, или лгут, смеясь над удивлением, которое выступает на моем лице, когда я оглядываю еще не остывшие строки,- и я ухожу бродить по сырым берегам Балтики, на которые накатываются тревожные волны Грига, или уезжаю в осенние концерты Вивальди, и мне кажется, что я в Сигулде, или рассматриваю, как голограмму, музыку Шнитке, или взбираюсь по извилистым горным тропам Баха, пока не затихают доносящиеся снизу песни сабрин и мадонн, собирающих яблоки на снегу..." "...Знаешь, я перечитал "Лабиринт", и мне показалось, что ему можно предпослать посвящение - М. Г. Впрочем, трудно сказать, верно ли оно будет истолковано. Не исключено, что это моя блажь, не знаю. Когда я писал - не думал об этом, но теперь..."

Лабиринт

Повесть

*

Уже к началу лета молодая осока выгорела почти полностью, и среди жалко состарившихся, но по-прежнему несгибаемых желтовато-кремовых клинков, хрустевших, как пергамент, лишь кое-где оставались недоуменные брызги зеленого цвета, словно перышки лука; бутоны репейников в этом году завязались крошечные, как узелки на нитках стеблей, поэтому их пунцовые цветы меркли на подавляющем фоне пустынях тонов; Берт еще раз встряхнул плечами рюкзак, поерзал спиной, проверяя, не выпирают ли острые углы, которые могут помешать при ходьбе, посмотрел на безжизненное огромное небо, блеклое, словно подернутое тонкой пленкой прибывавшего с каждым годом песка; ностальгическая мысль о тени облака узкой вспышкой осветила сознание; ха! тень облака? романтические бредни, застиранный трюизм поэтов, рефлексирующих на темы прошлого (да и где они, поэты?): он глянул себе под ноги - солнце уже взошло на полуденный перпендикуляр, и тень оказалась ничтожно малой, словно отжатый клочок сырой ваты; вдоль тропинки, которой предстояло увести его, торчали приземистые кустики цикория, его цветки утратили окраску, как и небо, и взирали на него, словно кукольные глаза, обрамленные почти белыми бумажными ресницами; до скал было три с половиной километра по тропинке, что протоптал он здесь с тех пор, как уединился; он часто приближался к скалам, окаменевал у их подножия, ощупывал взглядом шероховатости и складки разогретой ежедневным солнцем породы и силился определить происхождение странной, усиливавшейся с годами магии этого безлюдного и внешне равнодушно-спокойного пригорода; и все чаще взор его обращался к входу в пещеру, под осыпающимся от жары и ветра козырьком,пятно, наполненное темнотой, напоминало пасть старой беззубой ящерицы, которая зевнула, разморенная духотой, и немедленно омертвела,.не успев сомкнуть вход в нутро; удивительно, что нахальная осока, которая с медленной настойчивостью прошивала почву нитями всепроникающих корней и беспрепятственно захватывала новые территории, отступила перед его привычкой и не занимала тропинку; ну ничего, теперь сможет; горячий тяжелый порыв ветра догнал его сзади, но, распоров свое брюхо о тысячи осочьих кинжальчиков, неслышно упал умирать в заросли; до скал оставалось три с половиной километра, уже чуть-чуть меньше...

*

Поразительно все-таки, насколько тесно наше осязание слито с эмоциями; каждое касание кажется всего лишь элементарным взаимодействием с окружающим миром, и вроде бы эти касания не отличаются друг от друга по структуре: извечный труд рецепторов, да и только, но тем не менее - от острого, горячего укола иглы возносится узкий всплеск страха; прикосновение свежего, упругого, в каплях влаги, бутона розы к щеке омывает сердце волной утешения и надежды; через ладонь, ощутившую теплую поверхность, откликается неразведанное или уже выработанное месторождение доброты; скользкий, влажный контакт со змеиным изгибом неизменно открывает клапаны гадливости; внезапная щекотка пропитывает тело невольным смехом; словно в рецепторах, усеивающих кожу, затаены микролинзы - подобно глазным хрусталикам, расщепляющим свет на отдельные цвета, позволяя воспринимать радуги и другие цветовые композиции бытия,- и они, эти микролинзы, расслаивают прикосновение на эмоциональные компоненты; об этом стал размышлять Берт, нащупывая ладонью боковой карман рюкзака, чтоб извлечь баллончик с флуоресцентной краской, когда ощутил на лице мимолетный росчерк крыла летучей мыши, которая, в последний момент избежав столкновения, отпрянула от щеки; царапающий след кожистого взмаха отозвался в душе вспышкой отвращения; надо же - равнодушная кожа, уже шестьдесят четыре года занимающаяся физиономической гимнастикой, так молодо реагирует на прикосновение! или, быть может, я просто на какое-то мгновение упал лицом в паутину сна и испуганно проснулся от неприятно близкого зигзага летучей мыши?

*

Таймер на запястье насчитал уже четыре дня; уже четыре долгих кромешных дня он с неугасающим стартовым энтузиазмом продвигался по лабиринту, оставляя крохи времени на отдых и сон; уступы, острые обломки, впадины под ногами, каждую нужно вовремя нащупать или предугадать; темнота, лабиринт; редкие остановки, чтобы нанести на стену пещеры отметку флуоресцентной краской; и снова вперед - из темноты в темноту; оглянувшись, видеть, как истаивают пятнышки краски, словно маяки или отдаленные огни ночного полустанка; и опять лабиринт и бесформенная неизвестность: долго ли продлится этот полный риска путь и не принесет ли он, завершившись, лишь пасмурный свет тщетности всего совершенного? и два рукава пещеры, усмехнувшиеся тупиками, краткие миги злости на самого себя - словно двигался не в темноте, словно не карабкался с великой предосторожностью по пещерным неровностям, а шагал по широкой гладкой улице и, не прочитав ее название, повернул не туда; и обратный путь из тупиков, крошечные остановки - чтобы загасить черной краской (она размещалась в другом кармане рюкзака) светящиеся обозначения; и вновь лабиринт, и редкие удары фонарем перед собою, когда стремительный конус света мгновенно проглатывал тьму, и ломкие, острые тени, словно зловещие лапы реликтового хищника, когтились над ним, и не привыкшие к вторжениям в их тишину летучие мыши заполняли пространство серо-черным листопадом; Берт с детства испытывал необоримое отвращение к мышам всякого рода: и домашним, и летучим, и мышелюдям, которые гадят там же, где и обитают, и, соблазненные едва различимым копченым запашком мелкой выгоды, часто лезут в тривиальную мышеловку, чтобы заполучить в награду за жадность - переломленный хребет; к удивлению и радости Берта, ни сырости, ни слизи, ни тяжелого воздуха, ни замшелых или заплесневелых поверхностей в лабиринте не было, все ползучие и членистоногие твари остались там, на жаре; летучие мыши были единственными, кто обитал в этом темном, извилистом кишечнике скал.