Игорь Всеволжский - Судьба прозорливца

Всеволжский Игорь

Судьба прозорливца

ИГОРЬ ВСЕВОЛОЖСКИЙ

СУДЬБА ПРОЗОРЛИВЦА

Фантастическая повесть

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I. О том, как все началось Глава II. Убеждаюсь в том, что читаю мысли Глава III. Моя звезда восходит высоко и падает вниз Глава IV. Ухожу в море Глава V. Ловлю "вервольфа" Глава VI. Становлюсь знаменитым Глава VII. Сэйни Глава VIII. Проваливаю кандидата в президенты Бататы Глава IX. Со мною жестоко расплачиваются Глава X. Бежать! Бежать! Глава XI. Задержан Глава XII. Я вступаю в высокопоставленное бататское общество Глава XIII. Предстоит сенсационный процесс Глава XIV. Я - узник, хотя и свободен Глава XV. Все рушится Глава XVI. Последняя запись

"Стражник, подкупленный моими друзьями за тысячу лавров, вынесет эти записки из тюрьмы в Цезарвилле. Я надеюсь, что они будут опубликованы за пределами демократической и свободной Бататы. Президент Агамемнон Скарпия отказал мне в помиловании и то, что может предпринять министр внутренних дел после появления записок в свет - теперь не может иметь для меня большого значения".

Фрей Горн.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

О ТОМ, КАК ВСЕ НАЧАЛОСЬ

Началось это вскоре после Великой Войны, через два года после того, как "купец", на котором я в то время служил матросом, под флагом Бататы перевозивший грузы Объединенных Наций, был захвачен японцами, а экипаж его заключен под стражу.

Однажды тюрьма, в которой мы содержались, очутилась под бомбежкой. Каким-то чудом уцелел я один. С той поры меня не переставали мучить головные боли. Иногда боль становилась настолько невыносимой, что ни ментолофицин, ни еще более радикальный антимигрин не приносили мне облегчения.

Возвращаясь на родину, я, увидев с палубы корабля золотую береговую полосу Бататы, увенчанную кружевной зеленью пальм и гордых эвкалиптов, вздохнул полной грудью и в нетерпении ждал, когда наш тяжелый и неуклюжий транспорт пришвартуется к бетонной стенке причала.

Ступив на родную землю в порту Трех Фрегатов, я, даже не зайдя в любимую матросами "Сумбарину", устремился к поезду электрической железной дороги, через час доставившему меня в Цезарвилль.

Как забилось мое сердце, когда я вновь увидел знакомые, разлинованные, словно школьная тетрадь, улицы, скопления громадных домов, вереницы машин самых фантастических марок и расцветок, огромные, словно Ноевы ковчеги автобусы, церкви, похожие на театры, и театры, похожие на церкви, портрет президента Герта Гессарта на рекламах самых лучших и самых гигиенических помочей в мире и бешеную гонку световых букв, обещающих наслаждение тому, кто выпьет ананасовый сок "Нектар Гро Фриша", попробует грейпфрут "Первенец Пума" или насытится кокосовым напитком "Голиаф Вруйса".

Можно было сойти с ума от великолепных витрин, ресторанов, кафе, вынесших свои столики прямо на Бульвар Магнолий, от знаменитого джаза Стрэйка, гремевшего через рупоры на всех перекрестках модную песенку: "Как скучно,ребята, мне жить без войны..."

Все манило, звало, тащило за рукав - дневные кинематографы и ночные бары, игорные клубы, которые официально запрещены, но о существовании которых знает весь Цезарвилль, универмаг Корта, в котором можно было за полчаса одеться с ног до головы.

Но я был только матрос, после двухлетнего отсутствия возвратившийся на родину, матрос без корабля и без службы, с минимальной суммой лавров в кармане, достаточно потрепанный внешне и еще более истрепанный внутренне - войной и бомбежками. У меня лишь одна цель в этот солнечный шумный день, и я стремился к этой лишь одной цели, пробивая себе путь среди тысяч стремительных пешеходов и сотен нетерпеливо рычавших под светофорами на перекрестках машин. Я чуть не угодил под белый звенящий трамвай, пересекая Квадратную Площадь, торопливо прошел через Восьмиметровую, Центральную и Республиканскую улицы и, наконец, попал на тихую Лиловую улицу, такую провинциальную в шумной столице Бататы, с тихими садиками, дремлющими за узорчатыми решетками и белыми домиками в глубине пальмовых и кактусовых аллей.

Я шел к Лиане, к своей золотоволосой Ли, которую не видел целых два года. Помнит ли она меня? Любит ли она меня? Как она меня встретит? Бросится на шею? Обнимет? Вот каковы были мысли, бродившие у меня в мозгу, пока я прошел несколько знакомых кварталов. И вот, наконец, я увидел кисейные, с вышитыми на них синими павлинами, занавески на окнах, багровый бордюр из мясистых канн, окаймлявший дорожку, и эрдель-терьера Лианы-Гобби,с лаем кинувшегося мне навстречу.

- Гобби, Гобби, дурачок, не узнал? - приветствовал я терьера и он завизжал, завилял обрубком хвоста и стал тереться ушами о мои брюки.

- Ли! - закричал я. - Ли, я вернулся!

Дверь отворилась, и на пороге, в ярком солнечном свете, словно в ореоле, появилось мое божество.

- Фрей, - сказала Ли, прижимая руки к груди, - Фрей, как мучительно я ждала тебя...

Золотоволосая, синеглазая, солнечная, она осталась совсем такой же, как два года назад, когда провожала меня в мой последний рейс. Даже платье на ней было то же самое - белое с красным воротничком и красными карманами. Оно было настолько коротко, что открывало ее стройные ножки.

Ли кинулась ко мне, крепко обняла и целовала меня. Она задыхалась от счастья, а я с наслаждением вдыхал незабываемый аромат ее шелковистых волос.

Рука об руку мы вошли в дом, прошли в кухню, где Ли усадила меня за стол, покрытый ослепительно белой клеенкой, и стала уговдать; душистым кофе из белой фарфоровой чашки. Я почуветвовал, что голоден, как сто волков, и принялся за еду,

Пока я пил и ел, она болтала без умолку. Да, она попрежнему служит у Корте в отделе датского белья, мама ушла по делам, она скучает... Я слушал ее милую болтовню, смотрел в ее похожие на анемоны глаза и чувствовал себя счасливейшим человеком на свете. Все пережитое отодвинулось в сторорону и исчезло в туманной дымке, и оставалось лишь безмерное счастье от сознания, что ты любим и тебя терпеливо ждали.

Наговорившись вдоволь и рассказав все новости Цезарвилля - о том, кто вышел замуж, женился, развелся, умер, какие новые фильмы идут в "Титании" и какие новые ресенки поет знаменитый джаз Стрэйка, Ли попросила, чтобы я, ничего не утаивая, рассказал все о себе.

Я рассказывал, она мне смотрела в глаза и изредка повторяла: "О, Фрей!" "О, бедный мой Фрей; сколько ты пережил!" Как я любил ее в этот день! И вдруг, когда она один раз сказала: "Фрей, милый Фрей", ктото рядом отчетливо произнес: "Дрок". В кухне никого кроме нас не было, никого не было во всем домике, кроме нас и терьера, захлебывавшегося от восторга и все же я явственно слышал произнесенное слово "Дрок" - это было имя вылощенного владельца табачной лавочки за углом. Я не переносил его самоуверенного вида, его шляп с лихо заломленными полями, сшитых по последней моде костюмов самых ярких расцветок, из всех карманов которых торчали носовые платки.