Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств Страница 64

Бурные аплодисменты.

— Улетая на… к Сатурну, я хочу быть спокоен за наши марсианские рубежи!

Бурные аплодисменты.

— И еще одно, товарищи, — сказал Юрковский, отпив воды из стакана. — Классик сказал: счастливые часов не наблюдают. — Он многообещающе улыбнулся, обведя зал рентгеновским взглядом, и у многих мурашки побежали от ледяной улыбочки кремлевского залетки. — Если….. так, то верно и обратное: кто часов не наблюдает, тот и счастлив. А ведь высшая цель партии — это благо и счастье народа. Поэтому всем предлагается немедленно, прямо не выходя из зала, — а кто сюда не поместился, тот обязан сделать это в течение часа по завершении собрания, мои подчиненные проследят за исполнением — сдать на… все наручные часы. В отсеках, в лабораториях пусть уж остаются, но наручные — все сдать. Я хочу, чтобы во время проведения столь важных и ответственных работ все были счастливы.

Бурные аплодисменты.

Юрковский дождался, когда они затихнут, и, уставившись на сидевшего сбоку в пятом ряду Рыбкина, сказал:

— Это и к вам, гражданин Рыбкин, относится.

Стало смертельно тихо.

— Встаньте, пожалуйста. Вы меня… поняли?

После едва уловимой заминки Рыбкин медленно поднялся. Он был смертельно бледен. На него никто не смотрел, все старательно перечитывали лозунги.

— Я вообще хотел бы после собрания побеседовать с вами отдельно. Вы не против?

— Товарищ Юрковский, я…

— Каллистянская ящерица, Рыбкин, тебе товарищ! — гаркнул Юрковский, подавшись вперед и опершись обеими руками на трибуну. — А может, ты и не Рыбкин вовсе, а? Может, ты Хайкин? Или Нуйкин?

Тишина стояла такая, что слышно было, как за стенами базы, вдали, в пустыне, с мучительной медлительностью растет марсианский саксаул. Рыбкин не выдержал — обернулся. Нашел глазами Наташу, сидевшую в предпоследнем ряду. Она, гордо поднимая подбородок, с деланым оживлением что-то жестами объясняла соседу и словно была единственной, кого происходящее не касалось и не интересовало ничуть; и сразу делалось ясно, что выдала Рыбкина именно она.

Впрочем, будь она хоть подавлена, хоть утони в слезах, сомневаться не приходилось все равно. Про часы мог подсмотреть кто-то из астрономов, про цветок на Старой Базе Наташа могла кому-то сболтнуть, не сдержав восторга, а уж тот донес, но… Но о том, что Рыбкин обрезан, никто, кроме нее, знать не мог.

Рыбкин отвернулся и опустил голову.

— Нет, по-хорошему с ними нельзя… — с тихим, бессильным отчаянием прошептал он.

— Увести, — равнодушно уронил Юрковский.

— Снято!!! — гаркнул демиург.

Все зашевелились, заговорили. Кто-то торопливо закуривал.

Демиург перевел дух:

— Молодцы! Ну просто молодцы, все нормально идет… Теперь так. Пять минут перекур, переходим на другую площадку — и дальше. Пока все на местах, слушайте вводную. Эйномия у нас по ходу, очень важный эпизод.

Юра напрягся. Что этот собрался сотворить с его Эйномией?

— Сейчас опять развелось немало идиотов, пытающихся доказать, что под Красным знаменем было не так уж плохо. Во всяком случае НЕ ВСЕ было плохо. И очень любят напирать на то, что науку, мол, развивали, ускорители строили, ракеты запускали, открытия делали… При нем пахали целину, при нем пихали на Луну… Всякие там «Тайны забытых побед». Вот мы им сейчас покажем эти тайны! Во-первых. Наука — не более чем спорт задохликов, бокс доходяг. Кого интересует истина? Кому важно, какой там ген или мезон куда полетел? Да всем начхать на гены и мезоны! Себя показать, свое доказать, степень получить, грант хапнуть, оппонента послать в нокаут — вот наука! Забить гол своей идеи в ворота богатого фонда. Отобрать мяч у того, у кого иная идея… Только все это происходит не перед камерами, не на глазах у трибун, а в тиши уединенных кабинетов, в элитарных тусовках конференц-залов, и потому подлостей, подножек и игры рукой там куда больше, чем на обычном футбольном поле. Ну а уж советская так называемая наука — это вообще шмуздец. Как, собственно, и нынешняя, российская… Безделье и воровство, мерзкие кляузы и высокопарная трескотня. На Эйномии этой они, конечно, ни хрена не делали, бухали только, выпили все, что горит, на клей перешли, на смазку из каких-нибудь гравиметров. Циклотроном ее сепарируют и гонят что-то вроде клея… Да и не могли они ничего путного сделать! Оборудование-то говенное, и жрать нечего, а на голодное брюхо не больно поработаешь. И теперь, чтобы как-то оправдать ноль результатов, они у нас все побегут к генеральному с телегами дружка на дружку…

Юра только стиснул зубы и так стоял, ощущая, как постепенно начинают от напряжения ныть челюсти.

— Поняли? — спросил демиург.

Юра украдкой оглянулся. Нельзя было понять по лицам: поняли остальные или нет. Юра понял. Выразить словами нипочем не смог бы, но — понял. Во всяком случае ощутил. Демиург всю жизнь хотел быть создателем. И по своим способностям он, возможно, мог бы стать создателем. Но он так и не сумел придумать, что именно ему создать.

Создатель любит свои творения и чтит чужие, зная, каким трудом, каким потом они даются. Наверное, даже Иегова и Аллах при встречах чинно раскланиваются, говорят: «Шалом»-«Салям» — и долго, обстоятельно обсуждают, как идет у каждого их неимоверно сложная работа, где случился провал, где наметился успех; а когда, по-свойски сказавши: «Мир вам», подключается триединый христианский Бог, тут уж вообще начинаются семинары по секциям. И не о том, кто главнее, — смешно создателям воду в ступе толочь, — о деле: кто что и как сумел. И конечно, они не поленятся при всяком удобном случае, например, по-товарищески воскурить ароматические палочки перед смутным Дао — шутка ли, порождать все, будучи ничем! Жаль, поговорить с ним, напрямую обменяться с ним наработками, выяснить, каким математическим аппаратом оно пользуется, совершенно невозможно; но и это не повод для неуважения, ведь результаты красноречивее всяких слов.

Демиургам нечего любить. Поэтому они не умеют уважать. Поэтому им остается только ненависть, которую сами они полагают честностью и широтой мысли.

Сцена 14. Экс. Городской проспект. Вечер

Теперь Быков и Юрковский выходили на улицу вместе. Так как-то само получалось.

Нынче дул резкий холодный ветер, подмораживало; на мир наваливалась зима. В ледяном воздухе фонари над ползучей рекой автомобильных горбов блистали режуще, точно прожектора с вышек. Пора было думать о елках. Быков попробовал закурить, защелкал зажигалкой перед криво торчащей из стиснутых губ сигаретой. Ветер несколько раз срывал с зажигалки пламя. Юрковский, ни слова не говоря, оттопырил просторную полу роскошного пальто и прикрыл зажигалку Быкова от ветра. Занялось. Быков затянулся.