Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств Страница 87

— И для здоровья полезней этой вашей жучаровки! — заметила, наливая, моя хозяюшка.

Я так и уснул, прислонившись к березе, как рассказала Нава, с улыбкой на губах. Она тоже задремала на моих коленях.

На следующий день Колченог принес мне крепкую палку с поперечиной для ладони, чтобы я мог на нее опираться при ходьбе. Нава, правда, чуть обиделась сначала:

— Мне и самой нетрудно подставить ему плечо. Неужто я хуже палки?

— Ты гораздо лучше палки, — улыбнулся Колченог. — Это я тебе как знаток женщин говорю, поэтому тебя лучше употреблять для иных целей. А в кусты он может сходить и с палкой. Я сам с ней заново ходить учился. Теперь вот, гляди, бегаю.

— Пусть и к тебе лес добрым будет, — смилостивилась Нава, но не сдалась: — А в кусты и мне его отвести нетрудно.

— Я знаю, что нетрудно, — кивнул Колченог. — Только для семейной жизни лучше, когда мужик в тебе женщину видит, а не костыль или палку. Кстати, костыль ему уже твоими стараниями не нужен, я вижу, потому и не принес.

Я примерился и сделал, опираясь на палку, пару шагов. Пока не очень резво получалось, но не упал и боли в ноге не почувствовал.

— И с палкой он быстрей сам ходить научится, — добавил Колченог. — Ты ж его на себе носишь, а ему надо нагрузку на ноги давать, мышцы укреплять. По себе знаю. Колченог колченогу — друг.

— А Нава? — спросила она.

— А Нава — подруга, — хихикнул Колченог. — Подружишь, подружишь да и положишь с собой рядом.

— А и положу, когда захочу, — вдруг неожиданно покраснела она. — Потому что он мне сказал, что я ему жена… А он мне муж. Я сразу поняла, что муж, когда еще и не знала, будет он жить или нет.

— Эх, люблю, когда девицы краснеют, — обрадовался Колченог. — Такие трепетные, прям цветочки-лепесточки. Бабочки-стрекозки… Так и хочется опылением заняться, попорхать вокруг… Женами становятся — сразу корой покрываются да иголками ощетиниваются. И не краснеют уже, а только зеленеют от злости.

— Эт с кем поведешься, от того и нахлебаешься, — пожала плечиками Нава.

— Да, девочка, что вырастишь, тем и по горбу получать будешь, — легко согласился с ней Колченог. — Так ведь жизнь она какая? Она трудная — приходится и кору наращивать, и иголки оттачивать… Просто грусть-тоска-кручинушка одолевает, когда видишь, например, тебя, вспоминаешь, что и своя старуха такой была, и представлять не хочется, что и ты станешь ежом бревенчатым.

— А я и не стану, — засмеялась Нава.

— Все так говорят, — вздохнул умудренный мужик.

— А я — не все.

— Эт почему это?

— А потому, что у меня муж Молчун, — гордо объявила она. — Разве ты не видишь, что от него никакой корой защищаться не захочется, а про иголки и вовсе думать глупо. Он же сам беззащитный, будто и без кожи…

— Видеть-то вижу, но как бы тебе, девонька, не пришлось за двоих кору наращивать да иголками шпынять.

— Ты что же, Колченог, полагаешь, я жену свою защитить не сумею? — уже не мог я не вмешаться в бурное обсуждение моей персоны.

— А леший тебя знает, Молчун. Чтоб защитить, жизнь понимать надо. А ее и мы понять не можем, хотя родились здесь… Куда уж тебе!..

— Оно верно, — не мог не согласиться я, непроизвольно насторожившись от слова «леший», но не возникал, потому что разговор своей линией шел. — Но, возможно, тут взгляд со стороны требуется, чтоб разобраться. Когда с рождения одно и то же видишь, то уж и не замечаешь ничего особенного.

— Ну-ну, гляди, Молчун, со стороны гляди… — покивал заросшей со всех сторон головой Колченог. — Только долго ли ты в стороне будешь?..

— А мне кажется, что всегда, — заметила Нава. — Если б он не с неба свалился, а из Выселок, к примеру, пришел или еще из какой деревни, то да — недолго, со всеми перезнакомится, жучаровки вашей нахлебается до падения ствола и осыпания листьев, сразу взгляд со стороны потеряет. А тот, кто с неба свалился, оттудошним и останется. Тем более что головой о дерево ударился.

— А леший, кто это? — наконец решился я спросить — очень мне показалось знакомым слово, даже что-то внутри зачесалось от него.

— Леший-то, — принялся объяснять Колченог, — это лесной человек одичавший, который из деревни ушел и сам по себе живет. У него с лесом свои отношения, а с людьми почти никаких и нет. Он почище чудаков будет — не только прирасти к дереву может, а и превратиться в дерево, или в пень трухлявый, или в кучу листьев прошлогодних, с иголками перемешанных, а потом обратно в человека, то есть в лешего. Какой он человек? Не человек он уже вовсе, существо лесное. Наверное, про лес он все знает, а про людей вряд ли. Неинтересны ему люди. Поэтому и говорят: леший знает — бо он знает то, что нам неведомо, отчего он от людей ушел, а к лесу пришел. Уж и мы зверя чувствуем. А он и сам зверь. Леших и крокодилы боятся.

— А ты откуда знаешь? — хмыкнула Нава. — Сам, что ль, из леших?

— Если б сам, то ты со мной сейчас бы шутки не шутила… Народ сказывал, а народ по крохам знание собирает: один — кроху, другой — крошечку, так и получается, что человек не знает, а народ знает… А ты что так лешим заинтересовался?

— Да слово знакомым показалось, только то, что ты про него рассказал, совсем не про него. Не про это слово. Что-то оно для меня другое значило, а что… леший знает, — хмыкнул я.

— Пойдем к моему одежному дереву, — предложила мне Нава, когда я уже почти свободно научился передвигаться с палкой.

И мы нанесли визиты всем деревенским уважаемым семьям, где Нава радостно объявляла, что я ее муж, а она моя жена. Мне не жалко, хотя я не совсем четко понимал, что она под этим статусом понимает. Спали мы на разных лежанках.

— И ты научишь меня выращивать одежду? — обрадовался я.

— Попробую, — пообещала Нава. — Меня мама научила, а я тебя научу. Твоя мама не учила тебя выращивать одежду?

— Я не помню, — честно признался я. — Я не помню свою маму и не помню, чему она меня учила.

— Тогда я буду тебе не только женой, но и мамой, — обрадовалась Нава.

«А кто же мне будет дочкой?» — спросил я про себя.

Мне почему-то больше всего нравилось мысленно называть ее дочкой. Но вслух я это слово произносить не решался, понимая, что оно ее расстроит. Он хотела быть женой, а не дочкой. Да и то верно, что отец из меня никудышный, — это она нянчится со мной, как с малым ребенком. Мамуля…

И мы пошли. Наш дом был крайним в деревне, дальше начинался лес. Впрочем, он и в деревне начинался, но его время от времени отпихивали, заливая траву травобоем, чтобы можно было относительно свободно передвигаться от дома к дому и особенно когда устраивали общие собрания на площади, то есть на большой поляне, свободной от кустов и деревьев. Правда, кроны их все равно сходились над ней куполом, и солнцу в безветренную погоду было трудновато пробиться.