Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

Тациана Мудрая

Девятое имя Кардинены

Часть I. РАЗВИТИЕ ОСНОВНОЙ ТЕМЫ

Пролог

Страна Динан обтекаема соленой океанской водой и делится на три части. Такое начало — сознательный плагиат из Юлия Цезаря, именно — его «Записок о Галльской войне», но что поделаешь, если оно, во-первых, являет собой сакральный знак в ряду подобных цифровых святынь, а во-вторых и не в главных, отражает реальность? Действительно, как мы видим, Бог любит троицу; все города, которые хоть чего-либо стоят или стоить пытаются, стоят на семи холмах, даже если холмы эти от лица земли не видать; ну, а у кошки, как говорят, девять жизней.

Что же до реальности, то мы видим на этом благословенном архипелаге посреди неясно какого океан-моря влажный зеленый Эдин с его степями, озерами, ручьями и светлыми рощами, где утвердилось миссионерское католичество; Лэн, горная часть которого называется Южным Лэном на отличку от холмистого Северного, — Лэн, сказочно богатый рудами, камнями, человеческой отвагой и гордостью, Лэн, где ислам обрел формы, невиданные по свободе выражения. Третья часть — Эрк, лесистый и холодный: здесь древняя религия и наслоившееся на нее кафолическое христианство соседствуют с ярым протестантским неофитством обитателей северных холмов и предгорий, не раз порождавшим как беспримерный героизм, так и не менее беспримерное насилие.

Рядом с этим тройственным союзом всегда существовало нечто четвертое, но его никогда даже и не пытались именовать Динаном; пустынное и глиняное мусульманское царство Эро. Ведь несмотря на общность материнских вод, в которых на равных началах дрейфуют все здешние страны, нечто более мрачное и непреодолимое, чем Лэнские горы, отделяет страну Динан от этой земли, то наспех присоединенной, то в гневе отпадающей, то сердца, то отрезанного ломтя.

И, чтобы сразу перейти к основному сюжету, скажем так: на всем этом разногласном и разноязычном пространстве, во все времена — считать ли их от Рождества Христова или от Хиджры, — не случалось такого удивительного брачного союза, как тот, что заключили между собою родители девочки, которую позже назвали «Женщиной с девятью именами».

Ина, то есть госпожа, Идена была из аристократического эдинского рода, и легендарная кровь пришельцев-скандинавов ощущалась в белокурых волосах, белой коже и некоторой дубоватости горделивой ее осанки. Супруг же ее, Эно Эле, происходил из крестьянского рода, такого же славного и не менее, пожалуй, древнего.

Вот его краткая история. Еще во времена кабальной «крепости» кучка отважных земледельцев внедрилась в самую непроходимость эркских лесов, заняла там единственное сухое место среди топей и бурелома, отбилась от всех, кто покушался на ее свободу, и учредила союз трех вольных охотничьих деревень, называемых Зент-Антран, Зент-Ирден и Селета. Свобода эта, говоря откровенно, была заслужена не столько личной крестьянской храбростью, сколько экономическими аргументами. Вошедшие в боевой азарт дворянские чада, которых с малолетства обучали разнообразным воинским умениям, раздавили бы непокорных холопов в первую же сколько-нибудь серьезную зиму, пройдя на лыжах по едва замерзшим болотам. Но дворянские жены и дочки хотели кушать мед и одеваться в меха, а лучших бортников, следопытов и звероловов, чем болотные сидельцы, еще не рождалось в ту пору в Динане. Ну и, кроме них, кому еще была охота селиться в столь безблагодатных местах, как те, что они для себя выбрали?

Со временем из пообтесавшихся жителей «болотной кочки в Диком Лесу» вышли неплохие торговцы и даже негоцианты. А местные жители как повадились посылать своих детей в науку, так от того и не отставали: охота на пушного зверя была прибыльна, спустя лет эдак двести стало хватать не только на насущное, но и на баловство. К примеру, на социологию, классическую лингвистику и общую теорию версификации.

Сей Эно был самым младшим и самым даровитым из дома своей бабки Цехийи. Именно поэтому его после окончания Селетской основной школы отпустили в коллеж отцов-миссионеров имени святого Игнатия, которое он с блеском окончил и был, по его просьбе, рекомендован на отделение военных переводчиков Военной же Академии. Не то чтобы его так уж тянуло под ружье: но данное учебное заведение было тогда самым демократичным в смысле набора изо всех слоев населения и в те времена числилось среди главных рассадников свободомыслия.

Хорош этот Эно был необыкновенно и являл собой тип классически эркский. Тонок в кости, широк в плечах и гибок в стане: поступь одновременно легка и тверда; на бледно-смуглом лице с соболиными бровями светились ярко-голубые глаза, а чуть вьющиеся волосы были цвета меда. Когда он шел по улице столичного города Эдин (одноименного с провинцией) в щегольской форме академического слушателя, девушки прямо шеи себе сворачивали, стараясь подольше глядеть ему вслед.

В Академию он попал, можно сказать, по знакомству: еще до подачи документов у него образовались приятели из старшекурсников, которые и научили его, как миновать тот очевидный факт, что сюда берут уже официально обстрелянных граждан. Оказывается, те три деревни, откуда он явился, в одном из старых архивных документов числятся в статусе пограничных, и их жители считаются служилыми по факту самого рождения, вроде как русские казаки, хоть и не совсем. А для того, чтобы этот документ выкопать и предъявить, нужно всего ничего: согласиться по окончании отправиться в действующую часть и обаять пожилого профессора Стуре, он как раз архивами и заведует и вообще мужик что надо, любит умных.

Эно сделал и то, и это, и много больше. Ибо за день до прибытия в назначенное ему для службы место сей даровитый простолюдин взял увозом дочку того самого профессора бумажных дел (с молчаливого согласия отца и под громкие вопли домочадцев), наспех окрутился в католической церкви и — к вящему возмущению света и полусвета — скрепил эти узы еще и гражданским контрактом, по которому риск возможного развода компенсировался передачей жене в качестве махра половины имущества мужа. «Будто собрался через день ее от себя гнать. Тогда бы уже сразу тащил ее не в храм, а в мечеть», — сплетничали гарнизонные дамы. Впрочем, религиозная всеядность, если не безверие, вошли тогда в моду.

Вышеозначенную половину мужнина добра составляли два предмета: почти новый ковер из медвежьих и волчьих шкур с невыветрившимся запахом дикого зверя и истертая до тонкости бумаги детская серебряная ложка (сказывалось многочадие старой Цехийи). Ковер стелили на пол летней брезентовой палатки и вешали на стену зимней, из двойного войлока, а с ложки кормилось овсяной кашкой потомство, которое ползало по ковру и выдирало из него ворсины, бегало босиком от снега до снега, плескалось во всех озерцах и лужах и не боялось ни утонуть, ни заболеть, ни потеряться. Ибо у ины Идены, матери, по здешним меркам, не слишком рассудительной и заботливой, дети рождались каждый год. Двое мальчишек-погодков удались в нее: белотелые, чуть неповоротливые, на диво сильные и крепкие в драке, но нрава самого покладистого.

А третьей была девочка — вся в отца: бело-золотая, нежно-смуглая и тонкая, как горностай. Отец, кажется, сразу выделил ее, еще когда ему на руки положили нагой комочек. Дал ей странное, неуклюжее для степного уха имя одной из лесных родоначальниц: Танеида, из племени варанги-склавов. Ночью вставал пеленать ее, чтобы у жены от недосыпа не сгорело молоко. Пеленки и то сам на руках подрубал, чтобы не натирали грубыми краями тончайшую кожицу. Как и все эркени — неважный наездник, совершил над ней старинный эдинский обряд «приобщения к коню». Когда у смирной кобылы его ординарца родился жеребчик, тайком от жены поднес к ее сосцам дочку, а кобыльего сына напоил из рожка сцеженным молоком ины Идены. Так его милая Тати сделалась молочной сестрой всему конскому племени и через это всему живому на земле, ибо лошадь — средоточие всего самого прекрасного, чем жаждут овладеть и что хотят защитить руки человека.

Девочка росла вольно, как дикая трава, но уже в четыре года всем было видно, с какой удивительной гармоничностью сплелись в ней черты отцовские и материнские. Кожа ее, несмотря на постоянную беготню под открытым небом, была матовой; чуть вьющиеся волосы — цвета старого золота, или ржаного поля, или солнца; брови, как в песне, — «тёмна соболя», носик прямой, а глаза — как грозовое небо, и в точности как у неба, трудно было уловить их оттенок в каждую из минут и настроений. А еще была она тонка без хрупкости, гибка без слабости, движения же плавны, точно танец. Голос, чересчур низкий для такой крохи, был звучен, как маленький серебряный колоколец. И петь она стала чуть ли не раньше, чем говорить.

Счастливы ли были все пятеро? Конечно: ведь им хватало своей внутренней, семейной целостности. Были суетливые летние дни, полные друзей и вольных разговоров о наилучшем устройстве мира и государства, и уютные зимние вечера, когда полк стоял на квартирах. Ина Идена вечно что-то вязала и вышивала, Эно переводил Омара Хайама на эдинский, с успехом избавляясь от влияния небезызвестного английского перевода Фицджеральда на суфийский подтекст поэта. Сочинял он и свое собственное, стихи и прозу. Ему прочили славу, но он шутя отмахивался от нее и по своим книгам, рукописям и наброскам обучал детей чтению. Мальчишки, старший Эно и младший Элин, учились без особой охоты: куда больше любили водиться со своими сверстниками. А Танеиде вся его наука давалась будто играючи, и во всем ухватывала она, будто за кончик нити, самую суть. Отец болтал с нею на всех трех динанских диалектах, которые отстоят друг от друга менее, чем английский и равнинный шотландский, — и дивился, как точно она проводит разницу между ними.