Ярослав Бабкин - Каменистая дорога

Ярослав Бабкин

Каменистая дорога

Пролог

Основною целию покарания преступника должно являться удостоверение безопасности наших подданных, и возвращение заблудшего на путь добродетельный. Сему более всего соответствует заключение лица провинившегося в крепость или иное стеснительное помещение, равно как и поселение его в местах суровых и отдалённых, дабы не мог он и впредь чинить преступные разбои и воровство, и было бы у него время раскаяться в содеянном, и обратиться к делам праведным и искупительным. Смертною казнию же карать надлежит только тех, чьи дела совершенно противны всему человеческому и надежда на чьё раскаяние невелика, в силу чего содержание их в крепости до скончания их дней было бы делом недостойным человеколюбия нашего и весьма для казныобременительным. А посему все ранее принятые в державе нашей наказания, как-то усекновение членов, бичевание, кнутование, протаскивание, четвертование, ушей и языка урезание, ноздрей вырывание, клеймение железом, порохом илисмолой, равно как и прочие, мы сим указом высочайше повелеваем отменить впредь и до скончания времён.

Тёмное сырое место. Холодное. И тесное. Шириной камера едва больше полусажени, а длиной от силы полторы. Три каменные стены, дыра в полу, прогнивший соломенный топчан — милая родина и уютный дом многим поколениям членистоногих кровососов. Окно… Если эту амбразуру можно назвать окном. Впрочем, она хотя бы есть. Камера расположена на среднем ярусе, и зарешечённая дыра выходит в облицованный камнем водосточный ров. Если подойти совсем близко, то в самом верху можно будет разглядеть узенькую полоску неба. А существует ещё и нижний ярус. И, как говорят, даже подвальный. Откуда иногда доносятся едва слышные отголоски криков. Хотя, может и не оттуда. Рыданий и криков здесь везде хватает.

Снаружи какой-то шум. Совсем тихий. Но в одиночке слух обостряется. Четвёртой стены у камеры нет. Там решётка и за ней дверь. Прочная дубовая дверь. И она сейчас открывается. Странно. Баланду приносили совсем недавно…

— Эй. Арестант. Подойди к решётке.

Ходит он теперь редко. Да и куда здесь ходить? От двери до дыры в углу только…

— Ближе. К самой решётке.

Там светло. То есть на самом деле там скорее полумрак — на электричестве здесь экономят, — но после камеры и это кажется ярким светом.

— Повернись. Руки за спину.

Он становится спиной к решётке. На запястья опускаются холод и тяжёлая шершавость металла. Скрежещет замок.

— Теперь отойди.

Пара шагов вглубь камеры. Всего два. А он уже на полпути к окну.

Грохочет открываемая решётка.

— Выходи.

Там воздух. Много воздуха. Пустота проходит сквозь все этажи огромным колодцем. Тюрьма напоминает бочку. Пустую и с толстыми стенами. В которые набиты камеры как ячейки в соты. Двери. Бесконечные ряды дверей. Выжженные на дубовых досках номера и индексы. У арестантов нет имён. У них есть лишь номера камер.

— Шагай.

Под ногами поёт металл. Стальные балки, чугунные решётки, клёпаные ступеньки. Сквозь ажурные конструкции видно все этажи. И вверх, и вниз. Каркасы и решётки заполняют тюрьму как паутина старый дуплистый пень.

Они идут вверх. Лестница за лестницей. Площадка за площадкой. Одна раздвижная дверь в решётчатой стене за другой. Зачем им столько дверей? Замки лязгают, безликие фигуры в сером бесшумно скользят, чтобы открыть следующую дверь. У них мягкие башмаки. Арестант не должен слышать, как подходит надзиратель.

Комната. В ней окно. Настоящее окно. Не амбразура, выходящая на дно вечно сырого рва, а самое настоящее окно. Стекло в деревянном переплёте. За ним море и пёстрое весеннее небо с рваными облаками. Чайки. Вдали щетинится мачтами рейд. И свет. Яркий. Ему приходится щуриться и всё равно изображение мутнеет и расплывается. Он отвык от света.

— А вот и он…

— Надо же, никогда бы не подумал…

— Тише, господа…

— Можете идти, капрал. Когда вы понадобитесь, мы вас вызовем.

— Так точь, вашбродь! Слушсь.

Их несколько человек. Холёные аристократические лица, благородные седины и воинственные бакенбарды. Золотое шитьё поблескивает на дорогом сукне мундиров, а накрахмаленные воротнички оттеняют переливчатую ткань сюртуков. Глаза уже почти привыкли, и он может рассмотреть их лица. Рассмотреть и запомнить…

— У вас ко мне дело, господа?

Странно опять слышать свой голос. Кажется, он не говорил целую вечность.

— С чего ты взял? — это молодой, вздорного вида, в самом углу.

— А зачем ещё благородным господам может понадобиться арестант-смертник? На казнь они могут посмотреть и так…

Губы отвыкли усмехаться и лишь неровно кривятся.

— Заключение не притупило ваш ум. Это хорошо, — а это уже пожилой и солидный, в строгом костюме.

— Я слушаю.

— Нам понадобятся, скажем так, определённые ваши таланты.

— Я догадался…

— Что ж. Язвительности вашей заключение тоже не притупило. Но перейдём к делу. Мы предоставим вам свободу, новое имя, необходимые средства и возможности. Это не значит, что мы просто отпускаем вас на все четыре стороны. Но у вас появляется шанс на новую жизнь. Потом. Когда Вы окажете нам определённую… хм… услугу. Достаточно специфического свойства, если вы понимаете, о чём я…

— Просто назовите мне имя того, кого я должен убить…

Теперь вступает уже третий, крупный, с мясистым лицом. Молча открывает папку и кладёт на стол портрет-карточку.

— Я смотрю, господа, вы на мелочи не размениваетесь… Эта смерть перевернёт государство. Как минимум.

— А разве вы не этого хотели? — усмехается молодой.

— Мы прекрасно отдаём себе отчёт в том, каковы будут последствия, — сухо прерывает его пожилой, — итак, ваш ответ?

— Разве у меня есть выбор?

Пожатие плеч болезненно отдаётся в скованных кандалами запястьях.

— Это согласие? — нервничает молодой.

— Да. Можете готовить траурную рамку и искать достаточно велеречивого писаку для некролога…

— Я всегда говорил, что с вами можно иметь дело, — заключает крупный, убирая карточку, — в ближайшие несколько дней вы окажетесь на свободе. Я об этом позабочусь.

Мы едем в Лонч

Трабантские горы представляют собой необыкновенно живописный и буколический уголок, сохранивший всю прелесть и обаяние патриархальной старины. Здесь среди тенистых рощ дышат вековой стариной древние замки, окружённые флёром народных легенд и сказаний о призраках, вампирах и обезглавленных рыцарях, а радушные пейзане в живописных народных одеждах с удовольствием порадуют вас повествованиями о русалках и горных духах.

Трабанты, в отличие от Пагов, встретят вас не суровой красотой вечных снегов и острых скал, но мягкими очертаниями, непотревоженной тишиной девственных лесов, и хрустальным звоном горных ручьёв. Что никоим образом не должно смутить и разочаровать ищущего природных красот любознательного путника.

Путешествуя по Трабантам, следует иметь в виду пока ещё довольно слабое развитие в этих краях путей сообщения и малое число современных отелей. Также стоит помнить о государственной границе между Бореей и Эстерлихом, что может привести к необходимости общения с таможенными чиновниками. Однако ж эти мелкие неудобства вряд ли смогут омрачить вам впечатления от знакомства с первозданной красотой здешних мест.

— Тео! Тео, просыпайся, сурок несчастный. Мы уезжаем.

Из конюшни донеслось сопение, потом что-то с деревянным грохотом опрокинулось под аккомпанемент сдержанных проклятий. Наконец призываемый Тео выбрался на свет, стряхивая с рукава остатки соломы. Впрочем, в редеющей шевелюре и на жилетке её ещё оставалось вполне достаточно.

— Доброго утречка, барышня. Что ж вы так спозаранку-то собрались? Погодили бы до обеда.

— Я уже шестнадцать лет гожу. Хватит.

— Нет, ну вот зря вы так, я вам скажу, зря, — Тео вытряс из волос ещё несколько соломин и нахлобучил поверх оставшихся картуз, — такая видная барышня как вы хорошего жениха и тут завсегда отыщет. И ведь из своих. А городские они ж… тьфу, срамота, а не женихи. Вы бы только посмотрели, что оне на себе носят. И все как один голодранцы. Ни кола, ни двора, ни скотины какой. Нищета, одним словом. Не то, что у нас. Вон у мельника младшой неженат. Ты-то не смотри, что у него рожа кривовата, зато папаша ему полмельницы обещал оставить. И пасеку.

— Большое спасибо за совет, Тео, но путь у нас неблизкий. Давай собираться.