Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона

Анатоль Адольфович Имерманис

Пирамида Мортона

КНИГА ПЕРВАЯ

ТЕЛЕМОРТОН

1

Люди исчезли. Остался голос, один только голос.

— Я — бог. Вначале была пустота, и мне было скучно.

Тогда я создал вселенную. Галактики вспыхивали и угасали, образуя каждый день новое неповторимое сочетание. Но однажды старое сочетание повторилось. И мне снова стало скучно. Тогда я создал жизнь. Протоплазма превратилась в человека, и человек расщепил атом, и ни один день не повторил предыдущего…

Слова — из Первой книги Нового Священного писания. Но голос? Этот страшный металлический голос, от которого я почти теряю сознание. Это стоящее на амвоне квадратное человекоподобие, считывающее текст с экрана, на котором проецируется священная микропленка?

— Кто это такой? — спрашиваю шепотом своего соседа. Он поворачивает ко мне бородатое, удивительно знакомое лицо. Как похож на Айрона Керна — поэта, не напечатавшего ни одной строчки, хотя сотни тысяч знали его стихи наизусть. Но Айрон ведь умер в прошлом веке, значит, не он.

— Это? Младший священник. Разве вы не знаете, что Токийский Всемирный Собор Истинной Веры разрешил использовать для богослужения роботов?

В моей памяти огромный провал, словно я десятки лет находился в небытии.

— Плодитесь, пожирайте друг друга и не спрашивайте, как долго это может длиться, ибо я, Великий Экспериментатор, сам не ведаю этого, — шевелит робот свинцовыми губами.

— Аминь! — повторяют верующие.

Какая акустика! Высоко, высоко надо мной, сквозь прозрачную крышу виднеется черный силуэт вращающегося барабана.

— Что это такое? — снова спрашиваю соседа.

- “То, через что бог явится людям”. Книга четвертая, стих сто первый, — он подозрительно глядит на меня. — Вы случайно не из Зоны Психоизоляции?

— Из лунников, — лгу я. — Только что вернулся оттуда после двадцати лет.

— Бывший лунник? — сосед отшатнулся. — Вам уже дали отпущение грехов?

— В чем?

— Неужели вы даже этого не знаете? — ужаснулся он. — Даласский Вселенский Собор еще в девятнадцатом году объявил лунизм ересью. Именно тогда профессор Хилари, причисленный за это к лику святых, доказал, что идущие к нам из невероятных космических далей радиосигналы исходят от бога. Наш радиотелескоп, — он благоговейно показал наверх, — самый большой в мире. Если Великий Экспериментатор соблагоизволит явиться людям, это произойдет именно здесь. Что-то происходит со мной. Провал в памяти исчезает.

Я в храме Радиотелескопического Откровения, сейчас XXI век, зовут меня Тридент Мортон. Храм огромен, затерянные в его колоссальном пространстве люди кажутся куклами для муравьиных малышей. Вместо потолка — звездное небо на высоте тридцатого этажа. Оно просвечивает сквозь синтетическое стекло — звуконепроницаемое, пуленепробиваемое, защищающее от радиации. Такие окна могут себе позволить только очень богатые люди.

— Святой Хиппи, ты, чьими устами Великий Экспериментатор открылся людям, ты, возвестивший исстрадавшемуся человечеству великую тайну божественного эксперимента, да явится имя твое! — провозглашает Старший священник — не робот, а живой человек, хотя поверить в это с непривычки трудно. На высоте десятого этажа он парит над нами — заключенный в прозрачную коробку, просвеченный рентгеном скелет с узкой грудной клеткой и большим черепом. В прошлом веке священнослужителем мог быть любой шарлатан. Кроме богоугодных слов, с него ничего не спрашивали. Новая религия родилась в жестокое время, это религия скептиков, которые требуют доказательств. А разве существует лучшее доказательство истинной веры, чем вдвое укорачивающее жизнь постоянное облучение при богослужении?

В монастыре Ордена Рентгенианцев я видел монахов, которые уже по нескольку лет не вылезают из рентгенной камеры. Монастырь стал местом всемирного паломничества. Там нет электричества, его заменяют вделанные в витрины светящиеся мощи умерших за полстолетия святых отцов.

— Аминь! — провозглашает священник, простирая над нами кости. И сразу же слева и справа возникает человеческая фигура, флуоресцентный, стереоскопический портрет величиной в десятиэтажный дом. Каждая морщинка под глубоко запавшими глазами выглядит, как ущелье, каждая складка кожи на обритой наголо огромной голове — как тектонический сдвиг земной коры.

Нечеловеческое лицо.

Святой Хиппи, пророк и основатель новой религии.

Собственно говоря, его звали Джон Крауфорд, но мы зовем его Хиппи, так же, как христиане Иисуса Назареянина — Христом и Спасителем. Хиппи умер в прошлом веке в Стамбуле. Неверующие медики того времени объявили причиной смерти наркотическое отравление, а его божественные откровения — галлюцинациями.

Появление Святого Хиппи уже достаточно наэлектризовало толпу. Скелет в прозрачной коробке снова простирает кости-руки.

— Великий Экспериментатор, явись нам воочию, чтобы предотвратить нашу гибель, — исступленно кричит он.

— Воочию! Воочию! — кричат тысячи людей и впиваются глазами в стену. Стена исчезает. На ее месте смутно мерцающий гигантский экран. Снизу верхний край почти не виден. Вспоминаю, какое сегодня число.

Ну, конечно, 25 января. В апокрифической Пятой книге “Хиппия Детермина” предсказано, что именно в этот день бог явится людям.

— Воочию! Воочию! — крик переходит в истерию, в рыдания, в нечленораздельные вопли.

Вдруг все затихает. Какой-то звук. Скорее тихий шелест. Ноги сгибаются сами собой, колени стукаются о синтетический пол.

— Радиотелескоп! Глядите! — шепчет бородатый сосед.

Свинцовая тяжесть пригибает голову, но собираю всю свою волю и рывком поднимаю подбородок. Мерцание экрана как бы пронизывает крышу, а на ней барабан радиотелескопа, он вертится все быстрее и быстрее. Звук исходит от экрана. Вдавливающая в пол сила ослабевает. Тысячи людей, не вставая с колен, впиваются в экран.

— Чудо! — одинокий старческий голос на долю секунды опережает события.

По экрану бегут огненные кольца, стрелы, линии, образуя суживающийся клин, концы которого смыкаются в невообразимой дали. Пронзительные краски, фиолетовые, багровые, зеленые — словно при извержении вулкана.

Я как будто раздваиваюсь. Бог! — кричит во мне трепетный ужас. А память, как бы существуя сама по себе, нашептывает: что-то подобное я уже видел. Она подсказывает мне даже название. “Космическая Одиссея” — картина Стенли Кубрика. Но этого не может быть.

Фильм был создан в прошлом веке, последняя копия сгорела во время бомбежки Нью-Йорка ракетоносителями Негритянской Армии Освобождения.

Что-то произошло. Парившая над головами прозрачная коробка со священником падает. Скелет Старшего священника вмиг обрастает пиджаком, брюками, туфлями. По-прежнему просвечиваемый рентгеном череп в страшном крике ощерил зубы. Все это с грохотом рушится на верующих. Кровавая мешанина. Крики искалеченных людей тонут в огромном голосе толпы:

— Чудо! Чудо! Бог! Великий Экспериментатор!

Символы все еще бегут по экрану, бегут с неземной скоростью, я начинаю их понимать. Это со мной говорит бог: нет ничего страшнее косвенного греха. Мои грехи!

Сколько их. Самоубийства, растоптанные жизни, разрушенное счастье, нищета, отчаяние сотен тысяч — и все это ради сказочного богатства династии Мортонов. Люди глядят уже не на экран, а на меня. Я наг и беззащитен, как на Страшном Суде. Стрелы и кольца вылетают с экрана, пронизывают огромность помещения, оовивают меня огненными петлями. Холодное пламя. Оно не жжет, только указует:

— Вот он, Великий Грешник!

Меня хватают беспощадные руки, я стараюсь вырваться, мой бородатый сосед пытается помочь, его отталкивают. Я бессилен, меня куда-то волокут — дряблый, набитый костями мешок. Холодно, страшно холодно. Ледяная вода. Иголки вонзаются в кожу.

— Будь ты проклят, Великий Экспериментатор! — кричу я, теряя сознание.

2

— Вам лучше, эфенди? — спрашивает голос с восточным акцентом.

Открываю глаза. Лежу голый на деревянных нарах, два ухмыляющихся турка дружно обрабатывают меня душем Шарко.

— Сволочи! — я выплевываю ледяную воду.

— Вы сами так приказали, эфенди, точно в полседьмого!

Ко мне возвращается память.

— Виски! — приказываю я.

Услужливо поданный стакан. В любом уголке земного шара меня обслуживают с одинаковой быстротой. Может быть, поэтому так отвратительно быть Тридентом Мортоном. Может быть, поэтому Айрону удалось с такой легкостью приобщить меня к этому миру отверженных.

— Гадость! — вместе с последним глотком виски я выплевываю вкус страшных религиозных галлюцинаций.