Игорь Саенко - Угас Кеклоус

Игорь Саенко

Угас Кеклоус

Черкашин стоял подле окна и глядел вниз, где на двухэтажной глубине стая оголтелых журналистов гоняла козла. Козел был матерый, видавший, что называется, виды и так просто в руки не давался. Ловко уворачиваясь от неловких атак, он то носился, как угорелый по всему двору, то вдруг замирал на секунду-другую, кося хитрым желтым глазом, а то и переходил в контратаку сам, и, как всегда, успешно – каждый раз кому-то из зазевавшихся сотрудников доставалось рогами. Гвалт при этом стоял невообразимый.

Черкашина, впрочем, это потешное действо не забавляло ничуть. Даже наоборот. Он глядел на него с раздражением и досадой и все не переставал думать, какого-такого черта он опять сюда притащился? Ведь который день уже эта белиберда, и все никакого просвета. Да еще эта жара! Будь она неладна! Вот сидел бы сейчас дома, под кондиционером, тянул бы себе пивко да и почитывал что-нибудь на предмет высокого светлого будущего. "Звезду КЭЦ", например, или "Гианэю". На худой конец, и "Стажеры" сошли бы.

Эх, жизнь!

Он еще минуты полторы постоял, брезгливо косясь на бессмысленную чехарду внизу, потом задернул штору и сел за стол. Создать видимость работы, что ли? – подумалось ему. Подумалось вяло, без особого энтузиазма. Делать вид, будто ничего не происходит – зачем? к чему? На окружающих впечатления это все равно не произведет. Ну, а обманывать себя… Он уже и так столько раз себя обманывал… Ч-черт! Как же это все надоело! Кинуться бы сейчас с десятого этажа вниз головой, да и дело с концом. Будь оно все… проклято!

Какое-то время он сидел в неподвижности, потом все же потянулся к вороху лежавших на столе писем, извлек наугад мятый-перемятый конверт и принялся неторопливо его распечатывать. Внутри оказался сложенный вчетверо листок, и было на нем всего несколько неровных корявых строчек.

"

Дорогая Редакция!!!

Умоляю! Помогите! Вопрос жизни и смерти! Ответьте, пожалуйста, на один немаловажный для меня вопрос! Мне, как писателю, очень важно знать, какая связь между словами "шифер" и "кирзовые сапоги"? Это очень, очень для меня важно!!

С уважением Юстас Медведев!

Ваш собрат по перу!

Жду ответа, как соловей лета!!!"

От обилия восклицательных знаков зарябило в глазах. Пожав плечами, Черкашин бросил конверт на пол и вытащил наугад другой.

"Дарагия таварища, – стал он читать очередное послание, – пишить вам Евдакея Аленикова ис сила Цыбуны шо в симикаракорьском району. На той нидели у нас на калхознам сабрании выстапал приежий калдун эстрисенс. И он сказал шо на землю упал астрал. Дарагия таварища, обисните шо такое астрал. Наводнение чи засуха какая и нада ли запасать прадухты? А если нада то шо делать? У нас в сильпо токмо соль и ливирная калбаса с прошлава году. Памагити если можна".

Под текстом стояло около трех десятков подписей, а на обратной стороне обнаружились еще несколько строчек, сделанные, судя по почерку, другим человеком.

"А у меня, – прочитал Черкашин, – мнение особое. Я считаю, что мир – грязное и глупое ругательство. И потому, будь моя воля, я брал бы вас, гнид писательских, и вешал, вешал, вешал…

Борец за возрождение русской культуры Парксан Бей-Жидоватов".

Кроме нескольких желтых пятен неопределенного происхождения, больше на листке ничего не было.

И откуда вы только беретесь? – подумал Черкашин со вздохом.

Он бросил и этот конверт под стол, потянулся было за третьим, но тут входная дверь отворилась и в кабинет, осторожно пятясь, вошел человек. Судя по лоснящимся от жира пиджаку и штанам, а также потной шафрановой лысине, это был главный редактор.

– Киску хочу! – объявил он вдруг прямо с порога, поворачиваясь.

Голос у него был неестественно плаксивый, будто принадлежал не взрослому человеку, а маленькому трехлетнему ребенку.

В сердце у Черкашина неприятно кольнуло. И он, пронеслось у него в голове. Главный же редактор, пыхтя и отдуваясь, прошествовал к креслу и грузно в него опустился.

– Киску хочу! – потребовал он опять. – Хочу киску!

При этом глаза у него таращились куда-то поверх головы Черкашина. Бессмысленно так таращились.

– Владлен Осипович, – проговорил Черкашин с невольной дрожью в голосе. – А не пойти ли нам на улицу? Куда-нибудь в парк, например, или к реке? Погуляем, воздухом свежим подышим, а?

На мгновение в мутных дебильных глазах мелькнуло что-то осмысленное, но тут же исчезло.

– Хочу киску! – повторил главный редактор упрямо.

Черкашин вздохнул. Секунду-другую он молча на него смотрел и вдруг гаркнул что было силы:

– Смир-р-рна-а!! По порядку номеров – р-рассчитайсь! – И уже тоном ниже добавил: – Владлен Осипович, ради всего святого, не покидайте вы меня. Держитесь!

Но в мутных глазах главного редактора по-прежнему не было и проблеска разума. Мало того, нижняя челюсть у него вдруг отвалилась и по подбородку побежала тоненькая струйка слюны.

Черкашин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Из глубин его естества стала выдвигаться тоска. Необоримая, всеохватная, жаждущая вырваться на свободу, обрести в этом мире жизнь, облечься в какие-то только ей ведомые формы… Один, думал Черкашин устало. Теперь я совершенно один. И теперь уж точно нет никакого смысла здесь оставаться. Можно спокойненько отправляться домой, запираться на все замки и засовы, наливаться до умопомрачения пивом, а мир… Пусть он катится ко всем чертям.

Не обращая больше внимания на сидевшее в кресле существо, Черкашин встал и, сгорбившись, направился к выходу. В коридоре было пусто, однако это не означало, что в здании нет людей. Где-то на верхних этажах раздавались истошные вопли, кто-то бегал там, гулко топая ногами, опрокидывал с грохотом мебель, что-то там звенело, лопалось, гремело. Словом, как и во дворе, жизнь там била ключом.

Домой, домой, стучало у Черкашина в голове.

По загаженной блевотиной и фекалиями лестнице он осторожно спустился вниз. В громадном вестибюле тоже было пусто. Только какой-то пес, лохматый и грязный, как половая тряпка, лежал там, спасаясь от жары, на холодном полу. При появлении Черкашина он открыл было один глаз, но тут же закрыл его опять.

Тоска. Тоска несусветная.

Он толкнул дверь и вышел на улицу. На улице, как и прежде, было без изменений. Как и день, как и неделю, как и месяц назад. Заваленные битыми стеклами, кирпичом и прочим мусором тротуары, автомобили, брошенные то тут, то там, расколоченные витрины магазинов, следы копоти на стене здания напротив от недавнего пожара.

Какие-то люди в казачьих одеждах лихо прогарцевали мимо Черкашина. Все у них было в порядке, если не считать того, что одни из них бежали заместо лошадей на четвереньках, а другие заместо кавалеристов на них сидели. Довольны, впрочем, все были одинаково.

Потом из подворотни выскочил давешний козел, а несколько мгновений спустя – и толпа его преследователей. Оглушительно улюлюкая, топоча и визжа, они нестройной кучей припустили вдоль улицы и исчезли за ближайшим поворотом. Сейчас же из-за поворота вылетел трамвай. Красно-белый угловатый вагон, несущийся с умопомрачительной скоростью. Его так и кидало из стороны в сторону, и казалось совершенно невероятным, как он умудрялся удерживаться на рельсах. Издавая невообразимый грохот, он промчался мимо Черкашина – тот успел заметить на месте водителя дебильно-восторженное лицо – и скрылся вдали.

Домой, домой, продолжало стучать у него в голове.

Он пересек, настороженно озираясь, улицу, миновал одичавший сквер – там, к счастью, никого не было, потом прошел мимо длинной вереницы ларьков с расколоченными и разграбленными прилавками и, наконец, с облегчением вздыхая, проскользнул в свой двор. Домой, домой…

И вдруг остановился, словно бы натолкнувшись на невидимую стену, неприятно пораженный до глубины души.

Все пространство его двора усеивали трупы военных. Судя по знакам различия, здесь были представители чуть ли не всех рангов и званий. Офицеры, прапорщики, рядовые… Самое же удивительное было не в этом. Самое удивительное здесь было в том, что у всех у них с каким-то жутким однообразием повторялись одни и те же раны – огнестрельные, в голову. Весь двор был забрызган мозгами и кровью.

Битва здесь, что ли, какая была, подумал Черкашин ошарашено, озираясь по сторонам.

И тут кто-то в глубине двора загоготал. Заливисто так загоготал, простодушно, словно бы радующийся чему-то ребенок. Только вот голос был совсем не детский, а явно взрослого человека. И от этого голоса Черкашину стало не по себе. По телу его пробежал неприятный озноб. Приглядевшись, он увидел, что не все военные, оказывается, были мертвы. По крайней мере, один из них был все еще жив. Какой-то солдат, сидевший на бортике песочницы и развлекавшийся тем, что с беспечно-веселым видом засовывал себе в рот ствол акээма и нажимал на спусковой крючок. Всякий раз, когда автомат издавал сухой отрывистый щелчок, солдат счастливо гоготал, запрокидывая назад голову. Судя по всему, оружие у него было уже давным-давно разряжено. Рядом с ним из-за бортика песочницы торчала пара неподвижных сапог.