Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве Страница 47

Мгновение было тихо. Баг уставился на Богдана с недоумением. Богдан встал.

– Баг, – сказал он, подходя к экрану телевизора и пальцем показывая на виднеющееся из-за спины рослого, стоящего теперь к зрителям спиной первого милосердного брата маленькое, простое, озабоченное повседневным трудом лицо. Лицо как лицо. Моложавое, но сам человек явно не первой молодости. Незаметный. Обычный. Наверное, в жизни может быть весьма обаятельным – неброско так, задушевно… Типичный прислужник, которому никогда не суждено подняться выше, стать кем-то значительным. Пусть и в лечебнице прислужник, пусть его работа очень важна для людей – все равно… На всякий случай Богдан вопросительно глянул на Жанну; та молча кивнула: да-да, этот. – Баг, можно этого подданного как-то увеличить… а потом по изображению найти, кто он? Быстро, прямо от меня?

Баг опять оттопырил нижнюю губу.

– Конечно, – сказал он. – Я только в повозку спущусь, возьму оттуда свой «Керулен». И… – он тоже вопросительно покосился на Жанну, – и кота. Еч Жанна, вы ничего не имеете против кота?

– Кота? – чуть удивленно переспросила Жанна.

– Да, такого… рыжего кота.

– Баг, – уже не в силах сдерживать нетерпение, напомнил Богдан, – у меня тоже «Керулен» стоит.

– У тебя и диван стоит, – иронически кивнул Баг. – И холодильник. А вот программок, потребных для действия, которое тебе приспичило произвести, у тебя в «Керулене» столько же, сколько в диване. Я вернусь через пять минут.

Он вернулся через четыре.

Еще через полчаса начинающий хвостатый человекоохранитель Судья Ди, обласканный и, в отличие от мужчин, до отвала накормленный восхищенной и сразу влюбившейся в него Жанной, тяжелой, размякшей от благодушия шерстяной грудой лежал у нее на коленях и нетщательно, лениво вылизывался после обильной трапезы, состоявшей из трех впечатляющих размером котлет по-киевски. Судье Ди явно свезло, и он выглядел именно так, как должен выглядеть кот, которому свезло. Под ворсистым, туго набитым горячим пузом у него были прикрытые тонюсенькой тканью домашнего халата очень стройные женские ножки, на спине лежала ласковая рука, и нежный голос ворковал нечто приятное, хотя и не очень понятное – все-таки, что бы ни думал по этому поводу хозяин, Ди еще не знал всех слов, при помощи коих объясняются все эти неповоротливые, по причуде природы лишенные хвостов великаны. Не хватало ему в жизни лишь одного, но заявлять об этом прямо при посторонних Судья не собирался – еще чего! разве он похож на кота, который предъявляет какие-то требования окружающему миру, когда мир равнодушен и невнимателен? Лишь изредка кот с легкой укоризной поглядывал в спину азартно согнувшегося над «Керуленом» Бага: «Пива-то нынче ты не обеспечил… а еще друг называется», – мог бы прочитать ланчжун в его зеленых глазах, если бы не был так занят.

Баг, сгорбившись, застыл перед экраном, и только его пальцы мельтешили, чуть слышно шелестя клавиатурой. Зубы человекоохранителя были самозабвенно оскалены, словно и сам он стал замершим в справедливой и вечной охоте над мышиной норой котом.

Богдан стоял рядом, нависая у него за спиной и не отрывая глаз от экрана.

Вырисовывалось следующее.

Узнанный Жанной милосердный брат, он же бродячий борец против угнетения русских, звался Архипом Онуфриевичем Козюлькиным; несколько лет назад он, правда, поменял, фамилию и сделался из Козюлькина Архатовым. Родился Архип Онуфриевич в маленьком городке Кинешма Костромского уезда, по христианскому летосчислению в одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, четырнадцатого октября. Он был на два месяца старше своего земляка Борманджина Сусанина и ходил с ним в одну школу. В один класс.

Судя по данным школьного архива, по психообдумывательным заметкам воспитателя – они дружили. Ходили друг к другу на дни рождения.

Хотя, судя по ним же, маленький Архип очень трудно сходился со сверстниками. Вообще с людьми. Все у него получалось как-то надсадно, с чрезмерными усилиями. Он не заикался, но почти всегда говорил так, будто вот-вот начнет заикаться, – с трудом выдавливая слова, будто постоянно страшась, что его прервут, засмеют, не поймут, пренебрегут всем, что бы он ни старался донести до собеседников. Несомненно, этому способствовала и неказистая фамилия: дети жестоки и любят давать всякие обидные прозвища, любят зло и едко издеваться над такими вещами; наверняка Архипушку в детстве дразнили Козюлькой, предположил Баг. От всего этого: от постоянной излишней натуги, от постоянного отчаянного стремления суметь, смочь, превозмочь, в том числе и фамилию, стать лучше, чем он есть, – у юного Козюлькина все получалось хуже, чем он мог бы. Редко, но бывают такие случаи в воспитательском деле, когда ничего не получается исправить, и остается только руками развести в надежде, что со временем жизнь, самый неумолимый и беспощадный, но и самый лучший, ни сна, ни устали не знающий воспитатель, сделает то, что не смогли ни родители, ни учителя. Вроде и семья благополучная, без ссор, без измен, набожная в меру; вроде и школа не из плохих – да что об этом говорить, не кто-нибудь, а Сусанин вышел из нее одновременно с Архипом, тогда еще Козюлькиным; бок о бок стояли, получая свидетельства об окончании…

Одну черную жемчужину обнаружил Баг, одну. Воистину для их расследования – жемчужину. Но воистину – черную. В пятом классе еще, когда несмышленые детеныши человеческие вступают в самую опасную пору взросления – детство уходит, а юности еще и в помине нет, и оттого они более чем когда-либо напоминают зверят, а лучшие черты их будущих характеров висят на волоске, – преподавательница ханьского Агафья Боруховна Лян, войдя в класс минут через двадцать после окончания последнего урока – что-то она там забыла – застала маленького Архипа горько и одиноко плачущим в уголке. На ее попытки выяснить, что стряслось, мальчик поначалу не отвечал ничего, и она уже подумала, что это, как обычно, из-за «Козюльки», но потом, когда слезы просохли, мальчик вдруг спросил ее серьезно и с какой-то недетской грустью: «Почему русских все обижают?» Ошеломленная учительница попыталась спокойно выяснить, с чего это в голову ребенку пришла такая странная мысль, но Архип опять замкнулся и, лишь уходя, уже из дверей обернулся к ней и сказал спокойно: «Я знаю, это еще с половцев началось».

Тут Баг с Богданом понимающе переглянулись. Старательно переписанное от руки «Слово» – вот что тут же вспомнилось обоим.

Агафья же Боруховна в глаза не видела «Противу-Слова» и потому никак не могла взять в толк, при чем тут древние половцы. Эта ключевая фраза осталась для нее пустым звуком. Встревоженная настроениями мальчика, она несколько раз пыталась поговорить с ним, потом с его родителями, но родители были уверены, что учительница преувеличивает – ребенок обут, одет, накормлен, посещает музеи и театры, читает все, что хочет, ни в чем дурном не замечен, не курит и не пьет спиртного… значит, с ним все хорошо. А мальчик в ответ на окольные старания учительницы понять, что его так гнетет, лишь отмалчивался, а на заданный однажды прямой вопрос ответил так, словно давно ждал его и заучил по бумажке ответ: «Не знаю, о чем вы, я этого не помню».

Можно было предположить, что именно в то время в руки ребенка попало каким-то загадочным образом «Противу-Слово» и глубоко воздействовало на неокрепшую детскую душу.

Ах, следовало бы сейчас же сняться с места и лететь в Кинешму, беседовать задушевно с престарелой Лян, с владыкой школы, с овдовевшей семь лет назад матерью Козюлькина… Как попало, откуда? С захламленного чердака старого дома Козюлькиных? От проезжего лицедея? Откуда?!

Да только вот голосование по челобитной – послезавтра, И одно название что послезавтра – до полуночи оставалось меньше трех часов, а в полночь послезавтра неумолимо превратится в завтра.

Утонченный Богдан, мастер на сопереживание и проникновение в чужие сердца, примерно мог себе представить, что тогда происходило, – и, сколько умел, попытался объяснить это Багу и Жанне. Представьте, говорил он, горячась и сам какой-то частью души ощущая себя несчастным, одиноким, задразненным, затюханным мальчиком, представьте, у вас все наперекосяк. Все с трудом. Жизнь вроде как у всех – но вязкая какая-то; все смеются, а вы нет, все купаются, брызгаются с визгом и тузят друг друга, а вам это кажется грубым и нелепым, и вообще вода какая-то слишком мокрая; а может, вы просто стесняетесь раздеться вот так же запросто – как другие дети, и нестись с радостными воплями в воду… Вами пренебрегают. С вами скучно. Вы, говорят все они, вы – зануда. Бледная поганка. Козюлька противная. Вы ощущаете себя последним человеком, и чем больше вы стараетесь приспособиться, тем меньше это получается… И вот к вам в руки попадает книга, которой никто не знает. Которую никто не читал. Которую не издают. И книга эта – тоже об обиде. О жуткой обиде, которую нанесли человеку какие-то Кончаки и Гзаки…