Питер Страуб - Темная материя

Питер Страуб

Темная материя

Скажите, есть ли Пустота,Одна на всех, — там, за порогом жизни?И небо, и земляОт этой ясности зависят.И небо, и земля.

Под желтым тленом слез кленовыхВорочается мир подземный,Смертельно утомленный светом[1].

С чего все началось

Самым поразительным открытиям моей взрослой жизни положили начало крики пропащей души в закусочной, куда я заглянул позавтракать.

Я стоял в очереди в «Корнер бейкери», что на углу Стейт и Кедровой, в полуквартале от моего уютного кирпичного таунхауса, и готовился заказать мюсли или гранолу «Берри парфе», в общем, что-нибудь благопристойно-умеренное. Как правило, здесь самыми громкими звуками были клацанье клавиш лэптопа да шелест переворачиваемых газетных листов. Неожиданно мужчина в голове очереди с маниакальным, вспыхнувшим на ровном месте негодованием заладил одно и то же слово — «беспокойный». Сначала его голос лишь немного выделялся из гула разговоров. Потом незнакомец вошел в раж и говорил все громче и громче. Если уж вам приспичило проорать публично какое-нибудь слово, можно ведь подобрать что-нибудь не такое громоздкое? Он же все твердил, крутил и вертел четыре шероховатых слога, будто пробуя их на вкус. Поскольку дыма без огня не бывает, вскоре обнаружилась и причина его поведения.

«БеСПОкойный? БЕСпокойный? Бес-пок? Ойный? Бес? Покойный?»

— Барышня, вы в самом деле, что ли, думаете, что я сейчас беспокойный? — вопрошал он. — Дайте мне еще тридцать секунд, и вы поймете, что значит беспокойный.

С каждым повторением его вопрос словно раскалялся все сильнее. Огорошенная молодая женщина за стойкой якобы оскорбила его, и он жаждал объяснить ей, насколько серьезно. Этот тип считал, что выглядит молодцеватым, находчивым, даже остроумным, однако всем остальным в заведении казалось, что он дал выход своей невменяемости.

Вариации становились все более оригинальными.

«БЕЕспокойный? БеСПОКойный? БеспКОЙный?»

Желая разглядеть чудака, я высунулся и посмотрел в начало очереди. Лучше б я этого не делал.

Он не валял дурака — я понял сразу. Стоявший следующим мужчина освободил ему шесть футов пространства. В иных, более благоприятных, обстоятельствах люди наверняка держались бы подальше от такого типа. Восемь-девять дюймов светлых с проседью, жестких волнистых волос на голове. Костюм в клетку, рваный и мятый, будто отнятый у пугала с кукурузного поля. Под коростой, потеками грязи и синяками опухшие ноги казались ослепительно, бескровно белыми. Как и у меня, под локтем у него торчали газеты, вот только ворох изданий, прижатых к его боку, был, похоже, четырех-пятидневной давности. Самое жуткое впечатление производили голые ступни, исцарапанные и ободранные, как старые башмаки.

— Сэр? — вступила вторая женщина за стойкой. — Сэр, вам необходимо покинуть мой магазин. Отойдите, пожалуйста, от прилавка, сэр. Вам необходимо отойти.

Два дюжих парня в толстовках «Южный Иллинойс», по виду недавние выпускники, с грохотом отодвинули стулья и решительно направились к месту событий. В конце концов, это ведь Чикаго, где здоровые, атлетичного вида парни встречаются на улицах в таких же количествах, в каких одуванчики на пригородных лужайках. Ни с кем не заговаривая, эти двое встали по бокам скандалиста, приподняли за локти и вынесли на улицу. Расслабься он — и проблем бы у них прибавилось, однако охваченный паникой мужчина окаменел и создал им не больше трудностей, чем индеец табачной лавки[2]. Он был несгибаем, как мраморная статуя. Когда дебошира проносили мимо, я обратил внимание на его синюшные губы и желто-коричневые обломанные зубы. В налитых кровью глазах застыл тусклый, безжизненный взгляд. Он все твердил: «Беспокойный, беспокойный, беспокойный», но само слово потеряло для него смысл. Он использовал его для защиты, как оберег, и, наверное, думал: пока произносит его, будет вне опасности.

Я заглянул в эти тусклые, невидящие глаза и вздрогнул от очень странной мысли. Она будто ужалила меня, принеся с собой загадочное озарение, скоротечное, как вспышка огонька спички.

Я знавал кое-кого, похожего на этого напуганного бродягу с лексиконом в одно слово. Похожего настолько, что тот мог и сам запросто оказаться человеком, только что выпровоженным на Раш-стрит. Вот только… Кто же, кто это мог быть? Нет среди моих знакомых никого, напоминающего эту развалину, нетвердой походкой бредущую по тротуару и продолжающую шептать на ходу свое заветное слово.

Голос, который мог слышать один лишь я, произнес: «Никого? Подумай хорошенько, Ли». Глубоко в груди что-то большое и несомненное — то, о чем я не позволял себе вспоминать десятилетиями, — шевельнулось во сне, дрогнув кожистыми крыльями. Это почти пробудившееся нечто ощущалось — отчасти, но отнюдь не всецело — как стыд.

И хотя первым побуждением было отмахнуться от переполоха в душе — кстати, именно так я и поступил: отвернулся, повинуясь, как сам понял, свойственной мне решимости, — непостижимое озарение вцепилось в меня, как кошка, запрыгнувшая на спину и впившаяся когтями в кожу.

Следующим шагом я попытался убедить себя в том, что расстроился из-за бестолковой фразы девушки за стойкой. Возможно, это звучит снобистски, возможно, это и есть снобизм, но я написал восемь романов и всегда обращаю внимание на то, как люди употребляют слова. Может, слишком пристальное. В общем, когда наконец подошла моя очередь и я оказался перед молодой женщиной, сказавшей тому несчастному, что ему «необходимо» покинуть ее «магазин», я с горя заказал болтунью «Анахайм», которую здесь готовят с копченым беконом, чеддером, авокадо и еще всякой всячиной, включая картофельные и ржаные оладьи. Увы, я из тех, кто борется с дурным настроением при помощи вкусной еды. Но как бы там ни было, с каких пор люди начали использовать слово «необходимость», чтобы прогнать кого-нибудь? И давно ли работники ресторанов называют свои заведения «магазинами»? Неужели они не понимают, что несут вздор? Разбуженное во мне существо повернулось на бок и вновь забылось беспокойным сном.

Я устроился за пустым столиком, рывком распахнул «Гардиан Ревю» и попытался не смотреть на улицу, пока не услышал, как подошел официант с подносом. Я все-таки бросил взгляд за окно, но, разумеется, того жалкого безумца уже и след простыл. Какое мне дело до того, что случилось с ним? Да, по сути, никакого, кроме простого человеческого сочувствия его страданиям. И вовсе не напомнил мне этот бедный малый никого из тех, кого знаю или знал прежде. Мелькнуло ощущение дежавю. Никто не считает дежавю чем-то иным, кроме мгновенного заблуждения. Оно раздается звоночком узнавания и воспринимается как оккультное знание, но звоночек тот всего лишь нематериальный пустяк, нечто вроде психологического «мусора на воде».