Ричард Кнаак - Повелитель крыс

Ричард Кнаак

Повелитель крыс

I

Грифон приснился ему в Чикаго на третью ночь.

Григорий Николау понимал, что спит, хотя глаза его были открыты и он стоял посередине гостиничного номера. Он понимал, что спит, хотя помнил, что окончательно проснулся всего несколько мгновений назад. Но еще он понимал, что видит необычный сон), хотя подобное случалось с ним в прошлом настолько часто, что, наверное, правильнее было бы счесть этот сон обычным. Он помнил, как вдруг отяжелели его веки. Секундное головокружение. Больше — ничего. Но хватало и этого, ну и, конечно, самого грифона.

— Ах, Григорий, Григорий, в последнее время я так скучал по тебе, — рокотала каменная фигура, нагло взгромоздившаяся на спинку элегантного стула. Спору нет, грифон был огромен, ростом выше любого человека, и все же не было ничего невероятного в том, что гость Николау выбрал себе в качестве насеста хлипкий стул. В конце концов все происходило во сне.

К несчастью для Григория, Фроствинг был уж слишком реален.

Не дождавшись от него своевременной реакции на это излияние чувств, жуткое создание покачало головой, увенчанной рожками, и ухмыльнулось. Фроствинг всегда ухмылялся — его ухмылка была вырезана на камне, и у него попросту не было иного выбора.

— Не мог же ты забыть меня, Григорий! Ведь прошло чуть больше двух недель…

— Если бы я о тебе забыл, то только потому, что ты бы сам заставил меня забыть.

Фроствинг хмыкнул и вроде бы подмигнул Григорию. Трудно сказать, подмигнул на самом деле или нет. В отличие от неподвижных каменных фигур, украшавших Собор Парижской Богоматери, морда мучителя Григория являла собой неоконченное скульптурное произведение. Кем бы ни был тот безумный ваятель, что выпустил грифона на волю из камня, из которого тот был вырезан, он оставил его недоделанным. Глаза Фросгвинга являли собой две тяжелые надбровные дуги, нависшие над черными впадинами глазниц. Еще более небрежно был сработан нос: еле намеченный выступ, по низу которого были высечены две вертикальные бороздки. По сравнению с глазами и носом пара рогов на макушке и оперенные уши смотрелись почти изысканно.

Прочие части тела грифона были недоработаны в той же мере, в какой и его физиономия. Фроствинг был снабжен передними и задними лапами, украшенными когтями, размером приличествующими любому представителю грифоньего племени, но и лапам, и когтям недоставало окончательной отделки. Даже могучие крылья грифона остались вырезанными начерно, грубо, но каким-то непостижимым образом Фроствинг ухитрялся размахивать ими с некоторой долей легкости и изящества, как, впрочем, и сейчас.

Со скоростью и ловкостью, непостижимой для столь громоздкого создания, Фроствинг перелетел через номер и опустился на другой стул. Его острые когти вонзились в дорогую обивку, но не порвали ее. Когда грифон хотел, он мог быть очень аккуратен… но такое случалось нечасто.

За новым насестом жутковатого гостя Григория висело большое зеркало, обрамленное резной деревянной рамой. Григорий смотрел на свое отражение. Прищуренные темные глаза под густыми черными бровями. Жесткая грива волос цвета воронова крыла. Черты лица у него были типичные для выходца из Восточной Европы, но относительно своей родословной Николау имел самое смутное представление. Он не носил ни усов, ни бороды и внешность свою считал самой заурядной, но знал, что многие женщины находили его вполне привлекательным — в особенности, когда он, как сейчас, был одет в вечерний костюм. Итальянский костюм удивительно шел к цвету его глаз — ну, то есть так сказала Григорию симпатичная администраторша отеля.

Мысленно выругавшись, Григорий оторвал взгляд от собственного отражения и воззрился на ухмыляющегося грифона. Фроствинг нарочно устроился именно на этом стуле: он понимал, что зеркало привлечет внимание его жертвы. Однако в зеркало Николау смотрел вовсе не потому, что ему так уж нравилось любоваться собой, и они оба это понимали.

— Что тебе от меня понадобилось на этот раз? — выдавил Григорий.

Даже после стольких лет мучений он еще был способен на дерзость. Дерзость эта была абсолютно бесполезна, безусловно, но то, что он еще мог сопротивляться Фроствингу, позволяло ему держаться… ну и еще то, что у него просто-напросто не было другого выбора, кроме как держаться.

Сколько же веков? Он не мог вспомнить. Его жуткий спутник похитил и это знание — да если бы только его…

Прежде чем ответить, грифон привел себя в порядок: провел длинными каменными когтями по краям крыльев. Крылья приподнялись, и перед Григорием предстало, пожалуй, самое привлекательное во внешности Фроствинга. Он был почти целиком высечен из серой тусклой глыбы, но передние края его крыльев, ближе к плечам, были вырезаны из какого-то особенного камня — белого, словно кость. Жилы того же камня тянулись по его плечам, пронизывали поверху оба крыла. Когда-то, давным-давно, в том прошлом, о котором Григорий забыл, эта белизна показалась ему снегом, усыпавшим статую, и тогда он прозвал своего мучителя Фроствингом-Снегокрылом. Было ли у грифона другое имя, этого Григорий не знал. Или знал, да тоже забыл.

Он о стольком забыл… и все благодаря этому чудовищу, что теперь охорашивалось, восседая на спинке стула. Наконец Фроствинг провещился:

— Не сидится тебе на месте. Опять переехал… А я думал, тебе в Лондоне понравилось.

В Лондоне ему не просто понравилось. Он по-настоящему полюбил и Лондон, и Великобританию вообще. Но был вынужден бежать оттуда — впрочем, как из любого места, которое успевал полюбить. Наставало такое время, когда Григория начинали мучить вопросы, треклятые вопросы, а кроме вопросов, его толкала прочь от полюбившихся мест извечная необходимость, не позволявшая нигде задерживаться надолго. Перечень покинутых им городов и стран был долог и заканчивался у границ памяти, а память была его больным местом.

Григорий решительно отошел от грифона и направился к бару. Вынул оттуда небольшую бутылку виски, налил полный стакан и залпом выпил, не получив при этом никакого впечатления от крепости напитка. Потребление спиртного было для него пустой тратой времени: сколько бы он ни выпил, как бы ни были крепки напитки, для него все они по воздействию на организм были равны воде. Он не мог напиться, когда от этого зависела его жизнь.

Точно так же он не мог сойти с ума — об этом Григорий всегда искренне сожалел. С какими бы ужасами ему ни приходилось сталкиваться, безумие упорно отказывалось протянуть ему руку спасения. И Фроствинг как-то раз предупредил его о том, что не даст ему улизнуть этим путем.