Сергей Рублёв - ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Сергей

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Проснулась, как всегда, в восемь. Глупая привычка — ложиться иной раз приходится под утро… Но она не хотела ее менять — сама не зная, почему. Или зная, но не признаваясь самой себе, что не хотела остаться без мимолетного ощущения детства, той утренней свежести, которая сопровождала ее по пути в школу… Выспаться можно и днем. Упруго потянувшись, она изогнулась, безжалостно смяв головой черную шелковую простыню, потом легко поднялась, мимолетно окинув взглядом свое отражение в стоячем омуте зеркала. Жаловаться пока не на что — не модель, конечно, но фигура подтянутая, без складок, а смутно отсвечивающая голизной кожа на вид гладка и упруга. Не было и следа той ранней дряблости, которая выдает привычку к залеживанию в постели. Еще несколько раз старательно потянувшись и походив на цыпочках, она раздвинула шторы и окинула взглядом пасмурную панораму утреннего города. Прямо под ней стыла в утренней сырости Садовая, а напротив Гостиный уже жил, как всегда, своей гостиной жизнью — зазывно светил в который уже раз обновленными витринами, устрашая плетущихся в поисках пивных бутылок бомжей неземным шиком и ценами. Не одеваясь, она прошла на кухню, рассеянно заглянула в холодильник — овощной салат, заботливо приготовленный с вечера, пара перепелиных яиц… Выпив кофе, закурила всегдашнюю утреннюю сигарету. Давно пора бы бросить — не всем нравиться табачный запах… В теле было то приятное утомление, которое остается после хорошо выполненной работы. Накануне у нее были постоянные клиенты: пожилая пара из Германии, навсегда покоренная рокочущей русской речью — без русского акцента процесс терял для них всякую прелесть. Как всякий уважающий себя «владыка», она читала Фрейда, но желания людей, ее клиентов, порой не поддавались никакому анализу, и де Сад вместе с Макаренко и Ушинским помогали ей ничуть не меньше… Каждому нужно было свое, для каждого надо было найти это «свое», о котором иногда не подозревал и сам клиент. За то, что она умела это делать, ее ценили в соответствующих кругах, да и сама она испытывала иногда, может быть, странноватую, но искреннюю гордость. Ведь она видела, насколько успокоенными и умиротворенными уходили от нее после сеанса. И, в отличие от многих коллег по ремеслу, не испытывала к ним презрения. Она чувствовала своеобразную суровую материнскую нежность, как к непослушным детям — многим именно это и было нужно… Вымыв посуду, она аккуратно поставила тарелку в сушилку, перевернула чашку, старательно протерла досуха вилку и положила ее в ящик стола, по пути турнув задорно торчащую оттуда «игрушку». Кухня иногда использовалась не только для приготовления еды — обилие разнообразных приспособлений просто-таки провоцировало на эксперименты, иногда получалось весело, особенно с молодоженами. Если бы ее мать увидела тут такое… «Что это ты делаешь?» Она даже привздрогнула, явственно услышав ее голос, и с детства знакомый сладостный страх вдруг напомнил о себе, пройдясь по телу бархатистыми кошачьими лапками. Мама, мамочка… С минуту она шмыгала носом, потом сполоснула лицо холодной водой, чтобы глаза не покраснели. Хорош будет властелин с заплаканными глазами… Правда, сегодня клиентов не будет — праздник. Недаром она вспомнила детство — именно к этому первому школьному дню мать всегда приурочивала подарки к ее дню рождения, который как-то незаметно происходил за неделю до этого. Она не знала, почему так было — так было, и это было правильно. И с раннего утра, когда, украшенная бантами и цветами, она уходила на первый урок, она твердо знала, что праздник будет достойно завершен вечером.

Вернувшись в спальню, она взяла с ночного столика конверт и, накинув халат, перешла в кабинет. Каждое дело следует делать в соответствующей обстановке. Высыпав на блестящую полированную поверхность стола купюры, она быстро пересчитала их, затем, выяснив по телефону сегодняшний курс в обменниках, включила калькулятор и, осторожно нажимая клавиши, высчитала сумму в долларах, а затем и в рублях. Записав итог в крохотную книжечку, она выключила калькулятор и задумчиво уставилась в окно, покусывая авторучку. Затем, так же задумчиво, подвинула к себе листок для записок и нарисовала в центре четкий мягкий знак. Как он называется? Ерь! Смешной какой… Обведя его еще раз, она поставила рядом знак вопроса. Денег хватало, не хватало решимости. Платиновый «Ерь» стоил примерно столько же, сколько фирменный комплект «игрушек», причем не какой-нибудь бойскаутский набор из наручников и плети, а самая полная разработка, сделанная на основе оснастки средневекового городского палача и выполненная в добротной немецкой манере. К тому же он имел обязательный для Европы медицинский сертификат, что позволяло размещать рекламу в солидных изданиях…

Вздохнув, она отодвинула листок и некоторое время придирчивым взглядом оглядывала развешанные по стене «игрушки» из кожи и пластика, имитирующего сталь. Были у нее и настоящие стальные инструменты, которые она держала в специальном сейфе — их она рассматривала особенно придирчиво, сетуя про себя на дороговизну секс-игрушек и их большую изнашиваемость. Тщательно протерев полированные поверхности и шипы фланелевой тряпочкой, она на всякий случай еще раз смазала их подсолнечным маслом и закрыла сейф. Смотр орудий труда успокоил ее, приведя в благостное, слегка возбужденное состояние. Весь арсенал был готов к работе — впрочем, как и обычно. А европейский сертификат… Да бог с ним! Как раз западным клиентам, как она подозревала, отсутствие медицинского освидетельствования только разжигало воображение. С ними она могла позволить себе поиграть, изображая «русскую» — именно ту, к которой они с детства привыкли по голливудским фильмам про бондов. Нехитрая, но беспроигрышная игра — детские воспоминания… Вернувшись за стол, она медленно отсчитала нужную сумму, добавив к ней те деньги, что прихватила из сейфа. Ее игра — подарки… Она задумчиво смотрела на сиротливый «ерь», красующийся на бумаге. Этот подарок приходится делать самой себе. Дорогая платиновая брошь давно завладела ее воображением — психоаналитик, с которым она порой каратала свободные часы (оплаченные, конечно), встал в тупик, пытаясь объяснить такую тягу к абстрактной загогулине, которая даже и буквой-то не была, и молол обычную чушь о фаллических символах. Неужели ей и впрямь нужно было что-то вроде еще одной «игрушки»? Тогда зачем в десятом классе она купила себе букет желтых тюльпанов — на все оставшиеся после похорон деньги… Символом чего стал для нее этот букет? Но об этом она с психологом не говорила. Пододвинув листок, она несколькими рассеянными штрихами изобразила букет, и написала крупными буквами: «Тюльпаны». Букет вышел наподобие пучка розог, которые вымачивались у нее в чулане. Расселенная коммуналка была богата разнообразными небольшими помещениями совершенно непонятного назначения. Бывшими жильцами они использовались в качестве кладовых, которые с течением времени превращались в нечто среднее между помойкой и музеем… Была тут и их кладовка. Она вспомнила, что после похорон матери туда не заглядывала — даже и не вспоминала о ее существовании. Не было нужды — после расселения места вполне хватало. Да и ключа, кажется, не было… Пожав плечами, она вернулась к своему занятию. Теперь из под ее карандаша появлялся какой-то кособокий повешенный на цепь уродец, к которому для понятности пришлось приписать: «Скелет». Это был брелок, подаренный Им — первый и единственный раз. В праздничном возбуждении первого школьного дня она разболтала ему о подарочной традиции, и он, пошарив в карманах, полных, как обычно, всякой дребедени, выудил смешного скелетика на цепочке и без лишних слов подарил ей. Воспоминания разматывались, словно от упавшего клубка, который расшалившийся котенок воображения все гнал и гнал куда-то, путаясь в цветных нитях… Вот роскошный резной деревянный орел, почти в натуральную величину — фигура на телевизоре… Мама тогда еще жила дома, она и купила зачем-то эту громоздкую недешевую вещь — никогда бы она не заподозрила в ней такую тягу к искусству! Потом выяснилось, что статуэтка досталась ей случайно, за какие-то гроши — но все равно странно… На листке появилось кривоклювая гарпия, достойная Собора Парижской Богоматери, и слово «Орел» с большой буквы, как собственное название, имя подарка. Теперь настал черед большой буквы «Н», начинающей слово «Норка». Настоящая, хотя и несколько куцая, норка на пальто вызвала ажиотаж у девчонок во всех параллельных классах, да и в старших тоже. Правда, мать проявила бдительность, и в школу она это пальто больше не надевала, а то бы наверняка с этим несчастным зверьком что-нибудь случилось бы и после смерти, для утверждения его окончательной невезучести. Тогда же она прочитала «Венеру в мехах», и это дало ей богатую пищу для фантазий… Рядом с одной химерой на бумаге появилась другая, без крыльев, покрытая беспорядочной штриховкой, долженствующей изображать мех. А затем еще одна — полная противоположность предыдущей. Черепашка, отрада ее одиннадцатилетия — маленькое созданьице из резины с пупырышком-затычкой. Она верно служила ей, пока, наконец, окончательно не утонула под весом грациозной девушки пятнадцати лет. Следующий рисунок мог бы послужить образцом никем не описанного стиля, в котором уже которое поколение рисует кукол и принцесс — аккуратно-продолговатые глаза и губы бантиком. Кукла Елена, похожая на бело-розовый торт, всегда вызывала у нее восхищение своей недоступной для нее красотой. Где-то она теперь? И наконец… Улыбаясь, она вспоминала первый подарок, доставшийся ей — никогда, ни до, ни после, не испытывала она такого счастья! Когда, вернувшись домой, она открыла дверь, то первое, что увидела, был… Карандаш, цвиркнув, выскочил за край листа, так ничего и не изобразив. Листа бумаги не хватило… Для чего? Она нахмурилась, будто собираясь вот-вот что-то вспомнить. Что-то такое простое, такое окончательное, после чего все станет ясным и понятным. Вся ее жизнь до сих пор — она станет цельной, и стихнет непонятное томление от всего несбывшегося, ненужного, беспокоящего… Внутренняя щекотка подзуживала что-то непременно сделать, какое-то мелкое, но необходимое движение, которым необходимо завершить это общение с миром. Но что?…