Монтегю Джеймс - Крысы

М. Р. Джеймс

Крысы

И если бы вам сейчас пришлось проходить через эти спальни, вы бы увидели кучу истрепанного и покрытого плесенью постельного белья, которое ходит и ходит волнами, словно море. «А отчего оно ходит и ходит волнами?» спрашивает он. — «Как отчего? Потому что под ним крысы».

А там правда были крысы? Я спрашиваю, потому что в противном случае все происходило иначе. Точную дату назвать не могу, но когда мне рассказывали эту историю, я был молод, а рассказчик стар. И не его вина, что у меня этот рассказ выходит не слишком связным.

Это случилось в Саффолке, недалеко от побережья. В том месте, где дорога сначала внезапно ныряет вниз, а затем резко идет в гору; если ехать на север, то слева от дороги, на самом подъеме стоит дом. Высокое кирпичное здание, сужающееся кверху; построено, кажется, около 1770-го. Фасад увенчан небольшим треугольным фронтоном с круглым окошком посередине. На заднем дворе находятся сараи, конюшня, конторские помещения, а за ними, как и положено, раскинулся сад. Неподалеку растут хилые сосенки, а дальше простираются заросли утесника. Из верхнего окна на фасаде открывается вид на море. Перед дверью торчит шест с табличкой; точнее, торчал, поскольку тогда это была приличная гостиница, которая теперь, я полагаю, уже таковой не является.

Именно в эту гостиницу ясным весенним днем приехал из Кембриджского университета в дни своей молодости один мой знакомый, мистер Томсон, страстно мечтая об одиночестве, сносном жилье и времени для чтения. Все это он там и нашел, так как хозяин гостиницы и его жена сбивались с ног, создавая все удобства единственному постояльцу. У Томсона была большая комната на втором этаже с видом на дорогу, а то, что окна выходили на восток — подумаешь; дом был теплым, а планировка — прекрасной.

Дни проходили спокойно и бесцветно; утром Томсон работал, днем прогуливался по окрестностям, вечером перекидывался парой слов с деревенскими жителями или служащими гостиницы, затем светски пил бренди с водой, еще немного читал и, сделав несколько заметок, укладывался спать — и так хорошо продвигалась работа, так хорош был в этом сезоне апрель (чему я верю так же охотно, как и сводкам погоды хроник «Свистуна Орландо», назвавшего тот год «прелестным»), что Томсона вполне устроило бы, если бы так продолжалось весь месяц, бывший в его распоряжении.

Один из прогулочных маршрутов выводил вверх на северную дорогу, пересекавшую обширный пустырь. В ясный день, когда Томсон впервые направился в ту сторону, его взгляд упал на какой-то белый предмет; примерно в ста ярдах слева от дороги, и он ощутил настоятельную необходимость выяснить, что бы это могло быть. Вскоре он уже был на месте и разглядывал квадратный белый камень, походивший по форме на основание колонны с квадратной же дыркой на верхней грани. Точно такой же до сих пор валяется где-то на Третфордской пустоши. Критически обозрев находку, Томсон минуту-другую полюбовался парочкой церковных башенок, красными крышами коттеджей, окнами, поблескивавшими на солнце, а также редкими отблесками и мерцанием над морской гладью, после чего продолжил путь.

Вечером, во время ленивой беседы в баре, он спросил, откуда взялся на пустыре белый камень.

— Да он там с незапамятных времен, ответил хозяин (мистер Беттс). — Никто из нас еще не родился, а он уже стоял там.

— Это точно, — заметил кто-то еще.

— Высоковато его поставили, сказал мистер Томсон, — Наверное, раньше это был какой-нибудь навигационный знак.

— Да, — согласился мистер Беттс. — Я слышал, что его можно было видеть с кораблей; но как бы там ни было, он давным-давно развалился на куски.

— И слава Богу, — произнес третий. Старики говорили, что несчастливый это был знак; для рыбной ловли несчастливый, я хочу сказать.

— Почему же? — спросил Томсон.

— Ну, сам-то я его никогда не видел, — последовал ответ, — но они, старики эти то есть, примечали что-то такое, особенное, и я не удивлюсь, если они сами над ним и поработали.

Ничего более вразумительного Томсону добиться не удалось; общество — и без того немногословное — впало в молчание, и когда выступил следующий оратор, то разговор пошел о деревенских делах и урожаях. Как оказалось, речь держал мистер Беттс.

Томсон отнюдь не ежедневно совершал оздоровительные прогулки по окрестностям. В один прекрасный день он усердно писал до трех часов. Затем потянулся, встал и вышел из комнаты в коридор. Впереди была другая комната, затем лестничная площадка, дальше еще две комнаты; окна одной выходили на задний двор, а другой — на юг. В южном конце коридора находилось окошко, и, подойдя к нему, Томсон пристыдил себя за то, что теряет погожий денек. Однако на данный момент работа была важнее, и он решил минут пять погулять и сразу вернуться; а эти пять минут он собирался потратить — семейство Беттсов вряд ли стало бы возражать — на осмотр соседних комнат, которых еще не видел. В гостинице, похоже, вообще никого не осталось; видимо, они все — ну, может, кроме девушки в баре — уехали в город, поскольку тогда был базарный день. Тихо было в доме, жарко светило солнце, и мухи жужжали у оконного стекла. Томсон двинулся в обход. В комнате напротив не обнаружилось ничего особенного, если не считать старой копии [Похорон Святого Эдмунда]; две следующих — рядом с его номером — были светлыми и чистыми, но в каждой было по одному окну, тогда как у него — два. Оставалась лишь комната, выходившая на юго-запад, как раз напротив той, в которой он только что побывал. Она была заперта, но Томсон, хоть и глубоко убежденный, что там не может быть опасных секретов, никак не мог преодолеть любопытства и потому попытался отпереть ее ключом от своей комнаты, а когда не получилось, стал пробовать ключи от трех других. Один из них подошел, и Томсон распахнул дверь. В комнате было два окна, выходивших на юг и на запад, и поэтому в ней было светло и жарко до невозможности. Ковер отсутствовал, лишь голые доски; никаких картин, никаких умывальников, только кровать в дальнем углу — железная, с матрацем и валиком, накрыта голубоватым клетчатым покрывалом. Хотя более обычную комнату трудно было себе вообразить, тем не менее кое-что в ней заставило Томсона быстренько, но тихонько прикрыть дверь и, дрожа всем телом, опереться на подоконник в коридоре. Дело в том, что под покрывалом кто-то лежал — и не просто лежал, а шевелился. Это, несомненно, был кто-то, а не что-то, поскольку на валике безошибочно угадывались очертания головы, но он был покрыт целиком, а с головой накрывают только мертвецов; однако это мертвым не было, не могло быть, так как покрывало тряслось и ходило волнами. Если бы Томсон увидел нечто подобное в сумерках или в мерцающем свете свечи, он мог бы успокаивать себя тем, что это ему привиделось. Но в ярком свете дня ошибиться было невозможно. Что ему следовало сделать? Прежде всего во что бы то ни стало запереть дверь. Он крайне осторожно приблизился к двери и, задержав дыхание, прислушался — вдруг сейчас раздастся тяжелое дыхание, и все разъяснится самым прозаическим образом. Полная тишина. Но когда он слегка дрожавшей рукой вставил ключ в замочную скважину и начал поворачивать, ключ заскрежетал, и в тот же миг послышались мягкие спотыкающиеся шаги, идущие к двери. Томсон кроликом влетел к себе в комнату и заперся; тщетная предосторожность, и он это знал — разве могут двери и замки остановить то, о чем он подумал, — но в тот момент ничего другого ему на ум не пришло. И ровным счетом ничего не случилось; текло время в томительном напряжении, и точили мучительные сомнения — что теперь делать. Разумеется, его так и подмывало убраться как можно скорее из дома, где обитают такие жильцы. Но не далее как вчера он пришел к выводу, что надо остаться еще на неделю, и если теперь он передумает, то не сможет отделаться от подозрения, что, уехав, попадет в такие места, где ему уж точно делать нечего. Более того, если Беттсы ничего не знали о своих жильцах или, наоборот, знали о них все и тем не менее не покидали дома, то это равным образом означало, что для опасений нет причин; впрочем, они могли просто запереть жильцов в комнате и совершенно не тяготиться их присутствием — в любом случае бояться, похоже, не следовало, а столь отвратительного опыта Томсону до настоящего времени испытывать не приходилось. В общем, остаться значило пойти по пути наименьшего сопротивления.