Густав Майринк - Кабинет восковых фигур

Густав Майринк

Кабинет восковых фигур

— Это была превосходная идея, Синклер, — вызвать телеграммой Мельхиора Кройцера! Думаешь, он согласится выполнить нашу просьбу? Если он выехал первым же поездом, — Зебальдус посмотрел на часы, — то с минуты на минуту будет здесь.

Стоявший у окна Синклер вместо ответа указал на улицу.

К ним быстрым шагом приближался высокий худощавый мужчина.

— Знаешь, порой наше сознание всего на несколько секунд вдруг меняется, заставляя видеть привычные, обыденные вещи в неожиданно новом, пугающем свете… Случается ли с тобой такое, Синклер? Как будто ты вдруг проснулся и тут же снова заснул, но за это короткое, не дольше одного удара сердца, мгновение тебе открылось нечто таинственное и невероятно важное.

Синклер внимательно посмотрел на друга:

Что ты хочешь этим сказать?

Какая нелепая, роковая случайность толкнула меня пойти в кабинет восковых фигур, — продолжал Зебальдус. — Я сегодня что-то уж слишком чувствительный; вот, к примеру, сейчас, наблюдая, как Мельхиор идёт к нам и его фигура, по мере того как он приближался, становилась всё больше и больше, — в этом было что-то мучительное, что-то — как бы тебе объяснить? — абсолютно естественное, ведь расстояние, как известно, поглощает всё: тела, звуки, мысли, фантазии и события. Или наоборот, мы сначала видим их крохотными вдалеке, а потом они становятся больше, все, все, даже те, которые не имеют материальной оболочки и не нуждаются в пространственном перемещении. Нет, не могу выразить это словами. Понимаешь, что я имею в виду? Кажется, всё подчинено одним и тем же законам!

Его друг задумчиво кивнул:

— Да, и некоторые события или мысли ускользают из нашего поля зрения, как будто где-то «там» существует возвышение или что-то подобное, за которым они могут прятаться. А потом вдруг снова выскакивают из своего укрытия и неожиданно встают перед нами, огромные, во весь свой рост.

Хлопнула входная дверь, и в кабачок вошёл доктор Кройцер.

Мельхиор Кройцер — Кристиан Зебальдус Оберайт, химик, — представил их Синклер.

Кажется, я догадался, зачем вы меня позвали, — сказал вошедший. — Давняя боль госпожи Лукреции?! У меня самого мороз пошёл по коже, когда я прочёл во вчерашней газете имя Мохаммеда Дарашеко. Вам уже удалось что-нибудь выяснить? Это он?

Посреди немощёной рыночной площади раскинулся шатёр кабинета восковых фигур, в сотнях зеркальных осколков, из которых на матерчатой крыше цветистым шрифтом были составлены слова: «Мистер Конго-Браун представляет восточный паноптикум Мохаммеда Дарашеко», отражались последние лучи заходящего солнца.

Парусиновые стены шатра, вульгарно размалёванные дикими, вызывающими сценами, колыхались и выпячивались, как надутые щёки, оттого что внутри кто-то ходил и прислонялся к ним.

Две деревянные ступеньки вели ко входу в шатёр, рядом с которым под прозрачным колпаком стояла восковая фигура женщины в ярком трико.

Бледное лицо со стеклянными глазами плавно поворачивалось, обводя взглядом людей, собравшихся возле шатра — одного за другим, — затем отводило взгляд в сторону, как будто ожидая приказа от сидевшего возле кассы темнокожего египтянина, потом вдруг тремя резкими лихорадочными рывками опрокидывалось назад, так что длинные чёрные волосы взлетали волной, и через некоторое время опять медленно возвращалось в первоначальное положение, безысходно глядя перед собой, чтобы через секунду повторить всё сначала.

Время от времени кукла вдруг выворачивала ноги и руки, как будто их свело судорогой, затем резко запрокидывала голову и изгибалась назад так, что касалась лбом пяток.

— А вот и мотор, который приводит в движение механизм, отвечающий за эти отвратительные ужимки, — тихо проговорил Синклер, указывая на блестящий корпус машины с другой стороны от входа, откуда доносился мерный гул работающего четырёхтактного двигателя.

— Электрисити, жизнь, да, всё живое, да, — затараторил египтянин и протянул им программку. — Начало через половина часа, да.

— Думаете, эта обезьяна действительно может что-нибудь знать о Мохаммеде Дарашеко? — спросил Оберайт.

Мельхиор Кройцер не слушал. Он сосредоточенно изучал программку, тихо повторяя вслух особенно поразившие его номера.

«Магические близнецы Ваю и Данандшая, пение» — что это? Вы видели их вчера? — вдруг спросил он.

— Нет, — ответил Синклер. — Живые артисты выступают только сегодня и… Вы ведь, кажется, были хорошо знакомы с Тома Шарноком, супругом Лукреции, не так ли, доктор Кройцер? — перебил Зебальдус Оберайт.

— Конечно, мы были друзьями долгие годы.

Неужели вы не заподозрили, что он задумал что-то недоброе с ребёнком?

Доктор Кройцер покачал головой:

— Я действительно замечал в его поведении некоторые признаки надвигающейся душевной болезни, но никто и представить себе не мог, что она проявится так скоро и в конце концов превратится в полное безумие. Он изводил бедную Лукрецию жуткими сценами ревности, а когда мы, его друзья, пытались доказать всю беспочвенность его подозрений, он не желал нас слушать. Ревность стала его манией! Когда же появился на свет их малыш, мы решили, что теперь-то он наконец успокоится. И поначалу всё выглядело именно так. Но на самом деле он только научился скрывать свою подозрительность, и однажды до нас долетело страшное известие — с нашим другом случился приступ буйства, он кричал и топал ногами, а потом выхватил ребёнка из колыбели и исчез вместе с ним в неизвестном направлении.

Все наши поиски ни к чему не привели. Говорили, будто его вместе с Мохаммедом Дарашеко видели на одной из железнодорожных станций. Через несколько лет из Италии пришло сообщение: там был найден изуродованный труп иностранца по имени Тома Шарнок, которого раньше часто видели вместе с ребёнком и мужчиной восточной наружности. Дарашеко и ребёнок исчезли без следа.

Где мы только не искали — всё без толку! И теперь я не верю, что надпись на этом балагане может иметь что-то общее с тем азиатом. С другой стороны, необычное имя Конго-Браун?! Мне не даёт покоя мысль, что Тома Шарнок раньше неоднократно его упоминал. Но ведь Мохаммед Дарашеко был персом очень знатного происхождения и обладал поразительными знаниями во многих областях науки! Что общего у него с кабинетом восковых фигур?!

Может быть, Конго-Браун был его слугой и теперь спекулирует на имени хозяина? — предположил Синклер.

Возможно! Надо всё выяснить. Не удивлюсь, если узнаю, что это он внушил Тома Шарноку идею украсть собственного ребёнка, а может, даже помог привести её в исполнение.

Лукрецию он ненавидел всей душой. Из некоторых случайно обронённых ею слов я заключил, что он постоянно домогался её, но она его отвергала.