Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

Подземелье

Пространство и время пронизаны множеством связей. Нет ни одного живого существа или предмета, которые не имели бы в своем существовании неких ниточек, связывающих его с другими объектами, порой совершенно чуждыми ему и его настоящей жизни. Но что стоит это настоящее без тянущихся вглубь прошлого, в стороны и в будущее невидимых связей, тысяч каналов, которые собирают мир в единое целое. Если графически представить любое существо, то оно окажется похожим на муху, запутавшуюся в паутине. А если пойти дальше и изобразить мир – то он окажется коконом, прошитым бесконечными нитями, коконом, созданным из них. Вселенная – единый пульсирующий организм, где каждая клетка существо, обладающее собственной памятью и волей, ежесекундно получающее свой опыт из жизни других, таких же клеток, чья информационная целостность, постоянно нарушается притоком знаний и умений извне по бесчисленному количеству каналов. Чаще всего это существо даже не догадывается об истинном источнике той или иной мысли, приписывая неожиданно обретенное знание лишь своему интеллекту и хитроумию. Я знаю, что вы мне на это ответите. «Банально», – скажет эстет. «Банально, – отвечу я, – как и все естественное. Потому что не требует, будучи естественным, долгих философских рассуждений и безудержного полета мысли, чаще всего бесплодного и формального». Нет, господа, я не намерен смаковать лишь словесные находки и каламбуры, я не эстет. «Тяжело написано, и скучно читать», – скажет обыватель. «Что ж, не читай, – отвечу я, – как говорил один бард «как дышится, так и пишется». Я дышу в таком ритме, и синхронизировать свое дыхание с вашим не намерен». История, которую я хочу рассказать, произошла в действительности, хотя, возможно, что те, кто пережил ее, запомнили эти события иначе. Возможно, способность нашего сознания стирать из памяти ужасное и необъяснимое, сыграла с ними свою шутку. Но я утверждаю, что все было именно так. Я видел это, и могу ответить за каждое слово, представленное вашему вниманию.

В тот день, я неожиданно для себя забрел в парк. Может быть, усталость последних дней заставила меня свернуть с пыльных улиц на эту, покрытую зеленой травой лужайку, затененную парой десятков деревьев и кустов. Я неудобно пристроился на жесткой скамейке посреди пустынного в этот час парка. Солнце планомерно сжигало редкие деревья. Стволы их странным образом были наклонены в одну сторону, словно они росли и мужали под вечным ветром, раз и навсегда выбравшем для себя единственное направление. Но воздух стыл в недвижности, и это замороженное движение деревьев казалось насмешкой над чаяниями измученной зноем земли. Достав блокнот, я в который раз пытался записать некий поэтический призрак – одну только фразу, которая мучила меня уже в течение нескольких дней и ночей. Но слова опять выходили плоскими и бесцветными, и их черно-белый рисунок неприятно поражал меня. Это был один из периодов творческого бессилия, которые преследовали меня на протяжении всей сознательной жизни. Я перечитывал написанное, и морщился от отвращения к самому себе. Только несколько минут назад, когда я шел вдоль набережной, мне вдруг показалось, что неожиданные мысли достойны того, чтобы быть запечатленными на бумаге. Но чуда не произошло. «Какая галиматья, – подумал я. – Почему это такие красивые и возвышенные мысли на бумаге становятся плоскими как блин? Не иначе, как есть в этом какая-то тайна…»

И вдруг застыдился, скомкал листок и бросил его в урну, словно кто-то невидимый мог появиться за спиной и прочитать это. Но вокруг никого не было, если не считать нескольких кошек, греющихся на дорожке, да семейной пары ворон, заворожено глядящих на колпачок шариковой ручки, поймавшей луч солнца. Я ухмыльнулся и призывно помахал им орудием нелегкого писательского труда. Вороны словно загипнотизированные такой неземной красотой, сделали несколько коротких шагов к скамейке и снова выжидающе замерли. – Вот-вот, – сказал я им, охваченный каким-то ожесточением, – Блеск, антураж.… А умные мысли вам не по вкусу. Ну, нет у меня легкости. И вообще, я ленив, чудовищно ленив. Так, что от меня «сериалов» не дождетесь! Вороны сделали вид, что не понимают о чем речь, а может, и вправду не понимали. А я вдруг увидел себя со стороны, изливающим желчь на ни в чем неповинных птиц, словно злобный святой Франциск. То есть сам Франциск злобным не был, просто я почувствовал себя его антиподом. Не нравилось мне все, написанное мной в последнее время. Не нравилось и все тут. Словно бы искра божья исчезла.

Я знал, что за желчными рассуждениями притаилась обида на жизнь. «Отвращение ко всему сущему», – заворожено бормотал я. Отвращение ко всему сущему. Слова напоминали молитву. И никакие разглагольствования об объективности, правдивости, законах не могли затереть эту единственную правду, которая держала меня за руку, не давая излить на бумагу накопившиеся впечатления. Так как эти впечатления вызывали отвращение. Это было предчувствием надвигающейся депрессии. То, что всегда вызывало у меня приступ паники и отчаяния, потому что именно в такие моменты я точно осознавал свое бессилие и никчемность, радужные перспективы гасли, и я знал, что впереди только безрадостное существование меня усредненного, меня бездарного. И как следствие этого состояния я увидел, что свет в глазах меркнет и действительность темнеет, словно усыпанная пеплом. Я зажмурил глаза, пытаясь отодвинуть начинающийся приступ моральной тошноты, но когда вновь взглянул на парк – понял, что тени от деревьев и вправду стали прозрачнее. К тому же кошки нервно скрывались в кустах, противно крича и поглядывая на небо. Снялись и упорхнули вороны. Какая-то струна в мозгу вдруг завибрировала созвучно возникшему мистическому духу в природе. Словно перед грозой. Но, скажите на милость, какие грозы в Израиле в середине лета? Я вслед за кошками поднял глаза к небу и увидел, что солнце превратилось в узкий слепящий серп. Это было солнечное затмение, о котором писали в газетах, и которого я сам ждал, да позабыл. Всего-навсего затмение.…

А вот и зрители. Я не заметил, как парк стал наполняться любопытствующими. Они стояли там и сям под деревьями, сидели на скамейках, одинаково подняв лица к небу. Этакая напряженная постановка спины и шеи, словно стоит чуть-чуть расслабиться, и захватывающее зрелище исчезнет вовсе. Их лица казались плоскими в стертом свете, разрезанными черными полосками специальных очков. И что было самым странным – крикливый средиземноморский народ казался в эти мгновения на редкость молчаливым, даже переполнявшие их чувства, они выражали шепотом. Или мне, погруженному в свои мысли только так казалось?