Джеффри Томас - Джон по имени Грусть

Джеффри Томас. Джон по имени Грусть

Пока праведники несли крошечный плот к воде, Джейн Тисл содрогалась от рыданий. Она следовала вместе со всей процессией, хотя еще не оправилась от тяжелых родов, явивших на свет божий уродца. Ее муж, Джон Тисл, поддерживал ее. Другие люди, считавшиеся более важными участниками процессии, шли впереди них, несмотря на то что, они были родителями младенца. Там же был сельский староста, Джон Стаут, и сельский хирург, Джон Копер. Их черные цилиндры возвышались над толпой словно башни. Четыре сановника в сутанах с капюшонами и сандалиях шли впереди этой колоны, неся украшенный цветами плот.

Перед ними простиралось безымянное озеро - широкое, темное. В тех местах, где оно сливалось с горизонтом, оно приобретало дымчато-серый оттенок. Его зловещие воды безмятежно омывали берега. Здесь никогда не случалось сильных штормов, а мутные потоки никогда не меняли своего сонного ритма. Рыбу здесь не ловили. Никто не ходил под парусом по этому озеру. Даже жители деревень, живущие на противоположной стороне, охотнее отправились бы в многомесячный обход, нежели решились бы за неделю пересечь это озеро на лодке. Многие смельчаки погибли, пытаясь совершить этот подвиг. Другие умерли, отведав озерной рыбы. Ходили слухи, что воды озера стали непригодны из-за технологий, которые использовали древние люди, некогда населявшие эти земли, но вымершие много лет назад так стремительно, что они унесли с собой большую часть артефактов.

Посреди озера якобы был остров, как уверял Джейн Тисл, хирург, осматривавший ее новорожденного. То же самое сказал и староста, произносивший Слово Господне согласно их религиозной традиции. Не смотря на то, что ни один смертный никогда не ступал на этот остров, о его существовании узнали задолго до того, как наложили тотальный запрет на судоходство в этом районе. Этот невидимый с берега остров был достаточно большим. Он был покрыт толстыми темными елями, верхушки которых выступали из тумана. Именно туда воды должны были буквально или символически унести ее младенца.

Люди в сутанах опустили плот на тонкую гладь воды, доходившей им до щиколотки. (Позже они будут долго и тщательно смывать с себя эти воды). Всю дорогу от деревни до озера, младенец не издал ни звука и не пошевелился. Спал ли он, или невинно разглядывал серое небо, а может, всматривался в лица незнакомцев, которые будут вершить его судьбу? Его звали Джон Грусть. Родителям таких ущербных детей запрещали давать им имена, когда такие дети случайно появлялись на свет. Но Джейн Тисл тайно дала ему имя. Даже ее муж не знал об этом.

Но теперь, как будто зная, что его посылают на верную смерть, Джон Грусть начал плакать. Заплакала и мать, которая в мучительном порыве, хотела подбежать к нему, но муж удержал ее. Он боялся, что, если бы он не сделал этого, это бы сделал один из констеблей, что шли за ними.

Староста, Джон Стаут, обратился обезумевшей от горя женщине, заговорив с ней глубоким, поставленным голосом. У него изо рта шел пар. "Мадам, я произнес Слово Господне, в соответствии с законами нашего Господа, и по совету хирурга Джона Коппера. Не обязательно быть хирургом, чтобы понять, что ваш младенец – урод. Он должен быть сослан подальше от нас. Туда, где живут его собратья».

«На том острове нет никаких других детей!» - закричала Джейн Тисл. Как клеймо на ее покрасневшем лбу выступила вена, – «Вы, так же как и я, прекрасно знаете, что они все умирают от холода, или захлебываются в воде, даже если их благополучно выбрасывает на берег острова, они слишком маленькие и слабые, чтобы позаботиться о себе!»

«Мы не убиваем этих детей. Они – Божьи дети, хоть и уродцы. Мы просто отдаем их в руки Господа. Слово Господне говорит нам, что они не должны жить среди нас, и распространять свое грязное семя. Вы бы хотели, чтобы каждый ребенок в нашей деревне был таким же?»

От боли и беспомощности ноги Джейн стали ватными, стали отказывать ей, и она сильнее оперлась на руку мужа. Однако в этот она презирала эти руки. Ее рыдания усилились, когда ее малыш закричал еще пуще. Он просил молока. Ему нужна была его мать.

«Он не так безнадежен!»- хрипела она, лишь наполовину веря в свою собственную ложь. Ей приходилось капать молоко в его искривленный рот пипеткой. Впервые увидев свое дитя, она вскрикнула, не только при мысли, что его сошлют из деревни, но и от чувства глубочайшего ужаса, - «Разве нельзя его просто кастрировать, чтобы он не смог иметь детей? У него две руки, две ноги, он мог бы заботиться о себе, когда вырастет - он мог бы быть полезным для деревни».

«Мы не делаем исключений ни для кого. Он был бы сослан, даже если бы у него была волчья пасть, или мутные глаза. Это единственный способ поддержания нашей чистоты. Мы не виним тебя, Джейн Тисл. Ты не заслужила этого проклятья, я в этом уверен. Но Слово Господне есть Слово Господне. Мы не можем более уклоняться от Божьего наказа».

«Пожалуйста..., пожалуйста», - причитала Джейн, она почти обмякла на руках у мужа. Все еще сопротивляясь, она взмолилась, - «Позвольте мне поцеловать его в лоб, в последний раз».

Но праведники или не слышали ее прерывистые стенанья или не обращали на них внимания. Они поставили маленький плот на поверхность темного озера. Волны словно колыбель закачали плот. Джейн Тисл не могла разглядеть на плавучем гробу ничего кроме цветов и двух маленьких скрюченных ручек своего сына, которые толи тянулись с груди матери, толи взывали к Господу.

Десять лет после ссылки и гибели ребенка Джейн Тисл носила только длинное черное траурное платье. Муж не пытался препятствовать ей. Черное одеяние, обтягивало ее стройную талию, а объемные юбки подчеркивали строгую красоту ее темных волос и глаз и контрастировали с бледной кожей. После плода, который принесла их любовь, он был благодарен ей хотя бы за то, что она открывала его взору свою великолепную кожу. После этого происшествия у них больше не было детей. Возможно, поэтому она не отказывала ему в интимной близости. Хирург сказал ей, что ребенок, вероятно, повредил ее матку во время родов. Джон Тисл знал, что его жена не способна больше родить. Он знал, что у них больше не будет детей. Но в то же самое время, он догадывался, что Джейн носила свои траурные одеяния не только из-за уродливого сына, но и из-за других их детей, которым никогда не суждено было родиться.

Прошло десять лет. Тогда Джейн Тисл было двадцать, а теперь тридцать. За это время другие женщины тоже напряженно наблюдали, как их младенцы уплывали к невидимому острову. Некоторые рыдали, как она. Некоторые смотрели им в след с нескрываемым облегчением. В течение этих десяти лет, как и ранее, не один плот не прибивало обратно к берегу. Никто и никогда не видел не обломков древесины, ни крошечных останков. Все что оставалось от них – это цветы.