Татьяна Корсакова - Волчья кровь Страница 49

Есть единственный выход – напиться! И плевать на предостерегающие взгляды деда, на встревоженное шипение Вениамина и вспыхивающие в глазах молодой жены искры отчаяния. Может, если он напьется, все станет проще? А подумаешь – без любви, по договору! В первый раз, что ли, без любви?! Одну только ночь отмучиться, а дальше все – баста! Никто его не заставит к ней прикоснуться. А от мерзости ее бомжовской он как-нибудь отмоется.

Они ушли из главного зала в полночь. Небо над Рудым замком как раз расцветало праздничными фейерверками, и под громыхание салюта жизнь уже не казалась Вадиму такой уж безысходной. В крови плескался, рвался наружу шальной хмель, а испуганные взгляды молодой жены лишь подзадоривали эту пьяную ярость.

Комната была другая, ни его, ни ее – этакий средневековый номер для новобрачных. Пышущий жаром камин, дурманяще сладкий запах цветов, бордовые, как запекшаяся кровь, лепестки роз на расстеленном брачном ложе и приветом из настоящего бутылка шампанского в серебряном ведерке.

Шампанское открылось с громким хлопком, пролилось на рубашку искристой пеной. К черту рубашку! Жарко! Глоток прямо из бутылки. Кислое, а должно быть сладким.

– Раздевайся! – Не просьба, а приказ. Что ж теперь церемониться, когда она законная супруга? – Быстро!

– Вадим… – Прохладный атлас платья, холод тонких пальцев, душистое дыхание из земляничных губ, цветы в волосах как живые, даже пахнут… – Давай не будем, да? Тебе же противно все это. Никто не узнает, что ничего не было…

Не узнает? А не факт! Дед – он такой, он все знает. Да и любопытно же, как оно, с ехидной… Чем она отличается от нормальных женщин…

– Пей! – Шампанское закипает на алебастрово белой коже, огненными ручейками стекает под серебро кружев. – Пей, я сказал!

– Пусти! – Не хочет, отталкивает бутылку, отталкивает руку. Ехидна… – Ты же пьяный совсем!

– Пьяный. А как с тобой можно по-трезвому? Ты же никто! Не женщина даже. Бом-жи-ха!

Слова свинцовыми дробинами падают на каменный пол, и эхо от них мечется под сводчатым потолком. И невеста, теперь уже законная жена, тоже падает. Кровавые лепестки взмывают вверх, туда, где стонет эхо. Венчальное платье шито на века, но его проще порвать, чем снять. Некогда Вадиму путаться в кружевах, корсажах и шнуровках. Не хочется, да и не терпится. Что там дед намешал в это чертово шампанское? Отчего перед глазами кровавый туман?

– Пусти! – Голос злой, задыхающийся, а в желтых глазах плавятся страх и ненависть. – Ну, пожалуйста…

Не отпустит. Сама виновата или колечко это волчье в том, что не человек он больше, ни думать, ни поступать по-человечески не может…

…Белая кожа пахнет медом и немного дымом, припорошена мертвыми розовыми лепестками, расчерчена кровавыми бороздами – поцелуями волчьего перстня, глаза не закрыты даже, а зажмурены, и слезы горькими ручейками. Вот теперь точно жена, по-настоящему, как дед хотел, как Вадим сам вдруг пожелал…

Волчий вой и женский плач в унисон. Волки, кругом волки. Даже в жены досталась не ехидна, а волчица… И терпеть это нет никаких сил, и оставаться в жутком волчьем царстве невозможно. Черт, где же одежда?…

Ох, какой же знатной получилась свадьба! Пили-гуляли без малого неделю, вино лилось рекой, волов, кабанов да гусей не успевали к праздничному столу подносить, колбасами копчеными да сыром, янтарно-желтым, со слезой, весь замок пропах.

Скоморохи день и ночь старались, гостей веселили, скучать не давали. Тесть любимый охрип здравицы кричать, невеста ненаглядная от ночей шальных устала, зарумянилась. Все хорошо, а нет Вацлаву покоя. Волки замок со всех сторон обложили, по ночам, как выйдешь на стену, так и видишь желтые огни, так и слышишь тоскливый вой. И вспоминается проклятье, звучат в ушах последние, самые главные предсмертные слова.

Ох, зря он цыганку не добил, зря оставил волкам на потеху! Теперь вот спать спокойно не может, всюду мерещатся ему глаза синие, точно звезды, и голос знакомый позади шелестит змеиной кожей, не дает забыть то, что сделано, грозится карой…

А тут еще мужики сказывают, что волки не просто так лютуют, что появилась в горах призрачная волчица с глазами синими да передней лапой отрубленной, кровавой. Что там, где волчья кровь на землю упадет, цветы диковинные распускаются, диковинные да ядовитые, только понюхай такой цветок – помрешь в муках адовых. Что волки это отродье бесовское слушаются и почитают за хозяйку и все, что она велит, делают, шкур своих не жалеючи. Россказни бредовые, но что ж так неспокойно-то?

И Зосеньке колечко с грифоном, венчальное, то самое, не по сердцу. Снять не сняла, но крутит все на пальчике, теребит, словно оно ей мешает. А давеча пожаловалась, что сны ей плохие видятся, что приходит к ней во снах женщина, грозится окровавленной культей, улыбается зло, а потом оборачивается волчицей и воет. От воя того Зосенька каждую ночь просыпается в слезах да в холодном поту.

И замок переменился. В ночь после венчания стены его точно кровью пропитались, из белокаменных стали рудыми. Оттого селяне замок нынче Рудым зовут да крестятся, как в ворота входят. И колодец дворовый пришлось засыпать: в ту же ночь испортилась в нем вода, утратила вкус, сделалась словно ржой отравленная. Людишки шушукаются, про цыганское проклятье твердят, про то, что цыганский барон перед тем, как табор свой прочь увести, шепнул слова злые, колдовские. Да только того не ведают сплетники деревенские, что и цыганский барон, и его люди, все, до последнего чумазого цыганенка, давно на дне самого глубокого в округе оврага костьми лежат. И тех, кто их убивал-катовал, более в живых нету. Из свидетелей той ночи остался только Богдан, да и тот не жилец. Заболел братец болезнью странною, мучительною: волосы теряет, кожей желтеет, гаснет, как свеча на ветру. А яд заморский, диковинный, ему в питье жена подсыпает, думает, что лечит мужа любимого…

Он ушел сразу, как только все это… закончилось. Молча оделся, молча допил остатки шампанского и ушел. Яся знала к кому, видела ее среди гостей.

Сделал дело – гуляй смело… От злых, неудержимых слез защипало в глазах. До чего ж мерзко все, до чего жутко! За что он с ней так… не по-человечески?

Сквозняк лизнул голое тело, сдул на пол пожухлые лепестки роз, раззадорил огонь в камине. Все, нужно уходить, нет больше сил терпеть это, жить так. Наигралась, хватит! Ни денег ей не нужно, ни славы. Ей теперь одного хочется. Плохо, что телефон остался в прежней комнате, а платье порвано. Ничего, есть горностаевый плащ, подарок Литоша, если в него завернуться, незаметно будет. Главное, чтобы охрана пропустила.