Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 54

— Ну вы даёте, ну орёл, рыцарь бутылки, — распекал его Зельман, пока они поднимались по высокой лестнице на второй этаж. — Не ожидал я от вас такого позорища, Альрих, уж никак не ожидал. Надрались как свинья, хлеще фельдфебеля из похоронной команды.

— А я нисколько и не пьян, — заявил Штернберг. — Хотел бы я, дьявол меня забери, быть пьяным. Но я, оказывается, даже напиться толком не способен, понимаете? Я тр-резв как стекло. Я знаю, кто я, знаю, кто вы, знаю, где нахожусь и отчего пил. А знаете, сколько я выпил? Вы не поверите. У меня вместо крови чистый спирт. Хотите попробовать? — И Штернберг с глупым гоготом достал из ножен эсэсовский кинжал и поднёс к запястью.

— Прекратите валять дурака, — рассердился Зельман. Он схватил Штернберга за руку и выкрутил клинок из его холодных как лёд, окоченевших пальцев.

— Валленштайн говорил, что это поможет, — бормотал Штернберг, — а оно ни хера не помогло…

— Так-так, значит, инициатор — Валленштайн. Следовало догадаться. Куда он вас водил?

— Не знаю… к какой-то женщине. А я ушёл.

— Вы больше слушайте этого вашего Валленштайна, тот ещё умник… Что с вами в последнее время творится, Альрих? Я уже больше месяца вас не видел, почему вы от меня постоянно бегаете? Когда я на прошлой неделе приезжал в ваш институт, мне сообщили, что вы удрали с чёрного хода. Как это понимать?

Штернберг помотал головой, силясь развеять сонную одурь.

— Г-генерал, мне нужно с вами поговорить. Мне очень нужно с вами поговорить.

— Ну а где вы раньше-то были?

— А раньше я не мог решиться. Мне дико с-стыдно перед вами, вы ведь правы, я оказался размазнёй… — бормотал Штернберг так тихо, что Зельман его едва слышал. — Я чувствую себя куском дерьма. С-самого вонючего. У меня всё внутри зверски болит…

— Неудивительно. Судя по вашему виду, вы заработали нешуточное отравление.

Зайдя в кабинет, Зельман первым делом наполнил водой из графина большой высокий стакан и вручил Штернбергу, тупо стоявшему посреди комнаты призраком павшего на незримом фронте беспробудного пьянства.

— Идите промойте желудок. Уборная направо в конце коридора.

Штернберг молча помотал головой. Зельман сдёрнул с него шинель, развернул за ремень и толкнул по направлению к двери.

— Когда вернётесь, тогда и поговорим.

Возвратился Штернберг лишь минут через пятнадцать, отчаянно шатаясь, и со стоном рухнул на диван. Рядом на стеклянном столике уже стояла тарелка с нарезанным лимоном и давешний графин с водой. Штернберг потянулся было к графину, но рука, описав крутую дугу, рухнула подбитой птицей, не достигнув места назначения, и он замер в неестественной позе, безжизненно свесив голову с пухлого кожаного подлокотника. Его несколько прояснившийся голубой глаз выражал страдание.

Зельман сидел рядом на стуле, опираясь на поставленную между колен чёрную трость, и, насупившись, смотрел на него.

— Вот вам и равенсбрюкская комиссия, — мрачно сказал генерал. — Ну и что теперь прикажете с вами делать?

— Можете сообщить Гиммлеру, — пробормотал Штернберг, — о моём вопиющем служебном несоответствии. Это будет вполне с-справедливо.

— Дурень вы, Альрих.

— Зельман, п-послушайте… Люди такое дерьмо. Я всегда это подозревал, а теперь точно знаю. Ч-человек — просто мешок с говном. Независимо от расовых признаков. С-самая лучшая политика — всех в концлагерь, и всё. В-всех… в-в топку…

— Альрих, зачем же так утрировать, — вздохнул генерал. — Что вы, самом деле, как подросток. Слушать смешно.

— Ну что же, с-смейтесь, — зло сказал Штернберг, с усилием раздвигая онемевшие губы. — Интересно знать, когда вы с инспекцией по лагерям ездили, вам показывали, как из детей кровь выдавливают на медицинские нужды? Как сок из томатов, Полностью. Вы тогда тоже смеялись?

— Вы ещё слишком молоды…

— И вам больше нечего сказать? Вот только не надо, Б-бога ради, про историческую необходимость и право силы…

— Нет, я всё-таки скажу. А вам полезно будет послушать. То, что я скажу, элементарно. Вы всей своей жизнью подтверждаете действие этого права силы. Вы живёте, хотя могли бы умереть ещё в детстве. Вы достигли весьма высокого, особенно для ваших лет, положения, растолкав локтями других, — почему же вы не слюбезничали и не уступили им место? Вы мстите за причинённые вам обиды, Вот во всём этом народы и государства целиком подобны отдельным людям…

— Ну зачем вся эта тошнотворная демагогия? Вы же и сами не верите в то, что говорите, — прошептал Штернберг.

— Альрих, Альрих. Я ведь тоже иногда сомневаюсь. Но я давал присягу. Как и вы. Долг, возложенный на нас родиной, иногда бывает крайне тяжёл. Надеялся я, что именно вот этот долг вас минует, ну да что теперь говорить… Как бы мы ни сомневались, могущество нашей страны должно быть выше наших слабостей. Потому что без неё мы никто. Вы со мной согласны?

— Да, согласен… Но вы когда-нибудь заходили в лагерный морг, Зельман? Вы знаете, что делают с людьми в штрафблоке?

Ответа не последовало. Штернберг вздохнул, закинул долгие ноги в высоких хромовых сапогах на подлокотник дивана, вытянулся и закрыл глаза. В темноте замаячила гладкая, сытая физиономия коменданта Зурена. «Вы не думайте, что мы прохлаждаемся здесь, в тылу, карауля толпу баб и сопливых детей, Ни в коем случае. У нас своя борьба. Дети вырастут, а бабы нарожают полчища новых врагов. Мы же душим врага в зародыше. Внутренний враг опаснее внешнего…»

Штернбергу вдруг припомнилась очень давняя картина. Двое хлыщей в одинаковых костюмах-тройках, вольно переступившие порог широко распахнутой двери, монотонно отвечающие на все возражения матери: «Поймите, мадам, нас всё это нисколько не интересует». Гораздо позже Штернберг осознал, что эти двое были представителями кого-то из разъярённых кредиторов отца, — но тогда, по малолетству, не воспринял ни слова из услышанного, запомнил только, как один из визитёров, заметив двоих детей, выглядывавших из комнаты, присмотрелся к младшему, очкарику, и, ухмыляясь, скосил к крупному носу цыганистые глаза. И как же это ошпарило шестилетнего мальчишку, как возненавидел он носатого типа за мерзкую выходку, за издевательство над уставшей, измученной матерью, как яростно поклялся отомстить… Лицо того хлыща помнилось Штернбергу до сих пор. Лица подобного ярко выраженного типа спустя несколько лет стали появляться на пропагандистских антиеврейских плакатах…

«Мы душим врага в зародыше».

Господи, подумал Штернберг.

— Дело служения собственной стране никогда не бывает недостойным, — задумчиво продолжал тем временем генерал.