Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

Джулия Стоун

Рабыня Вавилона

ПРОЛОГ

На востоке поднималось светило. Быстро рассеивался ночной мрак. Тени, что приходят только ночью, убегали к Эрешкигаль, владычице Страны без возврата. С севера, из Сиппара, двигался торговый караван. Колокольчики на шеях верблюдов приглушенно позвякивали. С каждым шагом приближался великий Вавилон, центр мира, краса царства, гордость халдеев.

Солнце уже осветило воды Евфрата, и они синели вдали, как лазурит, что везли с собою купцы из восточных стран, из Афганистана и Персии, и мерцали бликами, как жемчуг.

Два часа назад караван покинул охранную крепость. Отдохнувшие верблюды шли быстро, и вот-вот на широкой и плоской равнине должны были показаться стены города и высокая башня храма Мардука.

Ветер шевелил длинные платья купцов, скрепленные разукрашенными поясами, наполнял их плащи. На рассвете воздух был еще свеж, путешественники дышали полной грудью, не надевая на лица покрывал.

И вот на горизонте, в дымке, показалась Нимитти-Бел — внешняя стена Врат бога, — и Имгур-Бел с грозными башнями, которую Набопаласар, царь Вавилона, избранник Набу и Мардука, отец Навуходоносора отстроил заново. Набопаласар, укрепляя и обновляя Вавилон, рассчитывал на вечное процветание города и своей династии, об этом он просил бога Мардука, глядя на творение своих рук — ступенчатую башню Этеменанки.

Солнце осветило великие стены, и путешественники в восторге воскликнули и вознесли молитвы богам.

Глава 1. СНАДОБЬЕ СТАРИКА

— … Из города Кимуху царь увел множество пленников, и было это в девятнадцатом году его правления.

Голос смолк. В комнате стояла тишина. Было слышно, как жужжит муха, попавшая в паутину. В глиняной лампе масло почти выгорело, и лампа чадила. Черный дым тонкой витой струйкой поднимался к потолку, которого никогда не касались ласковые лучи Шамаша, бога Солнца.

Шел четвертый час занятий. Еще немного, и жара станет невыносимой. Уже и теперь трудно дышать, платье липнет к спине, а учитель словно ничего не замечает. Ему важно только, чтобы знаки на табличке были выдавлены правильно.

Адапа наклонил голову и краем глаза уловил движение на циновке слева — Бирас пытается растереть больное колено. А учитель все молчит. Кажется, старик уснул, неосвещенная часть лица тонет в темноте. Адапа столько раз уже это видел: морщины, которые начертало время своим мечом на пергаментной коже старика; седые кудри, вылезающие из-под шапки; руки, сцепленные в замок, с длинными ногтями, похожие на лапы Зу.

Адапа обернулся и встретил умоляющий взгляд Бираса. И тут учитель открыл глаза. Его кожистые веки складками собрались под бровями. Никогда нельзя сказать точно, на кого учитель смотрит. Он медленно обвел взглядом всех, и круг этот замкнулся где-то в глубинах разума старика.

— Царь наш мудр, ибо он, как и отец его, избран богами. И правление его мудро. Письмена его исполнены силы, и нет никого, кто дерзнул бы противиться его воле. Мы же, рабы его, преклонимся перед его величием и будем надежной опорой царской власти. Ваше служение царю, дети, состоит в вашем труде, ваших прилежных занятиях, дабы стать писцами, достойными царской службы и царского жалованья.

Бирас снова положил руку на колено, сжимая и разжимая пальцы. Не меняя выражения лица, учитель схватил палку и с размаху ударил по этой руке. Бедный юноша вскрикнул, и слезы полились из его глаз.

Адапа нахмурился. Столь зависимое положение давно раздражало его. А уж силу и ловкость старика он знает. Учительская палка не раз ходила и по его плечам.

Старик бросил палку и зашелся кашлем. Кашлял он надсадно, глухо, словно выталкивая из себя больные легкие. Бирас плакал. Надин, Ахувакар, Син-Нан сидели, уткнувшись в таблички. Адапа поднялся с циновки и, отряхнув платье, поспешил в прихожую, где в красном тростниковом ларе стояли маленький кувшин с носиком и чаша, полные лечебного снадобья.

Все последние дни он только и думал о празднике начала года, что стоял уже пред дверями. Природа была в полном расцвете. Просыпалась и торжествовала новая жизнь. Близился первый день нисанну[1].

Весь город стечется к храму Мардука и великим ступеням Этеменанки. Все одиннадцать дней сердце Вавилона будет биться здесь, у ног владыки Мардука и его блистающей супруги владычицы Царпанит.

Думая о новогодних празднествах, Адапа улыбался и потягивался, разводя в стороны руки.

— Ты похож на орла, — сказала однажды его мать. — Ты красив и смел, сын мой. Когда смотрю на тебя, мне кажется, ты так же открыт миру, как эта гордая птица, когда распахивает свои крылья, даруя себя небу.

От нее всегда пахло молоком и хлебом, в ее холодных ладонях он находил успокоение в дни своих детских болезней. Для Адапы мать была лучшей из женщин. Иногда ему казалось, что только один он знает ее. Но она была скрытной, она была загадкой — невероятно трудно было читать в ее черных глазах. Мать была единственным человеком, которого Адапа любил. Она часто улыбалась, так же, с улыбкой, ушла за львиноголовой Ламашту в Страну без возврата, обширную страну, где правит свирепый Нергал… О, как тяжело, как горько было думать об этом.

Адапа вытер ладонью лоб. Старик все никак не мог успокоиться. От его кашля, похожего на уханье ночной птицы, становилось душно, словно самому Адапе перекрыли доступ воздуха. Он откинул крышку ларца. Чаша была полна, и юноша стал осторожно вынимать ее, держа обеими руками.

Внутренний двор был залит солнцем. Даже здесь, в полутемной прихожей, ощущался его божественный жар. У порога, на известняковых плитах, лежали короткие тени, не приносящие прохлады. Двор был пуст. Адапа уже хотел повернуться и пойти к учителю, как что-то мелькнуло перед ним.

По двору прошла женщина в желтом платье, подпоясанном на талии. Прозрачный платок не скрывал ее лица, косы черными змеями лежали на груди. В руках она держала сосуд для воды. Адапа окаменел. Женщина быстро скрылась в проеме двери, но поворот головы, походка, — Адапа мог бы поклясться, что это его мать.

Испуганный, опустошенный, стоял он и глядел в прямоугольник двора, в солнечную кипящую лаву. «Это не может быть правдой, — сказал он себе, — это наваждение, козни демоницы лилиту… А если это все-таки, правда, то лучше мне самому умереть». Но женщина появилась снова. Прижимая к груди кувшин, другой рукой она держалась за дверь, с любопытством заглядывая в прихожую. Глаза ее были черны, брови расходились дугами, полные губы слегка приоткрыты, розовый кончик языка прижат к зубам. Серебряные запястья и тонкие медные браслеты над локтями украшали ее голые руки, тяжелый узорный обруч охватывал лодыжку.