Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова Страница 3

— Да не очень-то оно светло и совсем не прекрасно, — буркнул, переступая последнюю ступеньку.

Самое главное место лагеря, как и всё остальное, выглядело плачевно. Площадь была завалена мусором и опавшими листьями, сквозь дыры в асфальте к бледному солнцу пробивались пучки бурьяна. В самом центре, среди каменного крошева, валялся обезглавленный памятник Зине Портновой, пионера-героя, чьим именем назывался лагерь. Юра узнал её и выругался сквозь зубы — девочку, пусть и гипсовую, было очень жаль. Она ведь совершила настоящий подвиг, за что с ней так обошлись? Он хотел бы поставить её на ноги, но сделать этого не мог — из отбитых голеней торчали ржавые железные крепежи.

Юра прислонил торс к постаменту, пестрящему граффити, поставил рядом голову и обернулся посмотреть на единственное, что уцелело на площади — голый флагшток, который так же, как двадцать лет назад, гордо устремлялся в небо.

Впервые Юра приехал в «Ласточку» в одиннадцать, и этот лагерь привёл его в такой восторг, что родители стали брать путевки ежегодно. Юрка обожал это место в детстве, но с каждой сменой возвращение приносило меньше и меньше радости. Здесь ничего не менялось: год от года те же пройдённые вдоль и поперёк места, те же вожатые с теми же поручениями, те же пионеры, живущие по всё тому же распорядку. Всё как обычно. Кружки: авиамодельный, кройки и шитья, художественный, физкультурный и кибернетический. Речка — температура воды не ниже двадцати двух градусов. Гречневый суп — на пятничный обед от поварихи Светланы Викторовны. Даже шлягеры на дискотеке из года в год повторялись. Вот и последняя смена началась как обычно — с линейки.

Отряды подтягивались на площадь и занимали свои места. В солнечных лучах кружили пылинки, в воздухе ощущалось одухотворение. Пионеры стояли счастливые от новых встреч со старыми друзьями. Вожатые командовали подопечными, окидывали площадку строгими взглядами, в которых нет-нет, да и проблёскивала радость. Директор хорохорился — за весну удалось отремонтировать аж четыре корпуса и даже почти закончить строительство нового. И только Юрка был снова не такой, как все, одному ему за пять лет осточертел этот лагерь, одному ему веселиться не хотелось. Даже как-то обидно стало, и отвлечься не на что.

А нет, кажется, нашлось на что. Справа от флагштока в окружении пятого отряда стоял новый вожатый. В синих шортах, белой рубашке, красном галстуке и очках. Студент, может быть, даже первокурсник, самый молодой из вожатых и самый напряжённый. Душистый ветер приглаживал выбившиеся из-под алой пилотки волосы, на бледных ногах краснели свежерасчесанные комариные укусы, сосредоточенный взгляд гулял по детским макушкам, губы непроизвольно шептали: «Одиннадцать, двенадцать, три… тринадцать». Кажется, его звали Володя — Юрка слышал что-то такое возле автобуса.

Протрубил горн, взлетели руки в пионерском салюте, на сцену поднялось руководство лагеря. Воздух сотрясли слова приветствия, загремели пафосные речи про пионерию, патриотизм и коммунистические идеалы, тысячу раз повторённые, заученные Юркой слово в слово, хоть пересказывай. Он старался не хмуриться, но ничего не получалось. Он не верил ни улыбке старшей воспитательницы, ни её горящим глазам, ни пламенным речам. Ему казалось, что ничего настоящего ни в них, ни даже в самой Ольге Леонидовне не было, иначе зачем повторять одно и то же? У искренности всегда найдутся новые слова. Юрке вообще казалось, что все в его стране живут по инерции, по старой привычке произносят лозунги, дают клятвы, но в глубине души ничего не чувствуют. Что всё это — напускной пафос. Что один он, Юрка, настоящий, а другие — особенно этот Володя — роботы.

Нет, ну разве такой кадр, как он, мог быть живым человеком? Весь из себя идеальный, умница-комсомолец, его будто в оранжерее вырастили под колпаком! Ну правда ведь, как с плаката — высокий, опрятный, собранный, ямочки на щеках, кожа сияет на солнце. «Вот только с шевелюрой неувязочка вышла, — злорадно хмыкнул Юрка, — не блондин». Ну и пусть не блондин, зато причесался — волосок к волоску, не чета всклокоченному Юрке. «Робот и есть робот, — оправдывался он, стыдливо приглаживая вихры, — у нормальных людей волосы на ветру колом стоят, а у этого, ишь ты, только приглаживаются. Пойти, что ли, в кибернетический записаться?»

Юрка так крепко задумался и так засмотрелся на Володю, что едва не пропустил самое главное — подъём флага. Благо соседка стояла рядом, одёрнула. Он и на флаг посмотрел, и «взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих» пропел как положено. Только после «всегда будь готов» снова уставился на Володю и стоял как болван до тех пор, пока пятый отряд не начал расходиться. Вожатый, поправляя очки, ткнул себя в переносицу и зашептал: «Двенадцать… Ой! Тринадцать… Трина…» — и ушёл вслед за детворой.

Юра угрюмо покачал головой, ещё раз обводя взглядом площадь. Время не щадит ничего и никого — вот и место, такое родное, потому что именно здесь Юра впервые увидел своего «В», зарастало лесом. Пройдёт лет десять, и тут будет совсем уже не пройти сквозь ветви густого ясенелистого клёна, а случайного путника не на шутку испугают выглядывающие из по́росли части гипсовых тел пионеров. Или будет ещё хуже — стройка доберётся досюда, лагерь снесут, а на столь дорогих Юриному сердцу местах вырастут коттеджи.

Юра побрёл в западный угол площади к дорожке, по которой вожатые уводили младших пионеров после линейки. Дорога вела его дальше, к реке, но он стоял на месте и выискивал теряющуюся в траве тропинку. Ориентируясь больше на память, чем на то, что видели глаза, узнал развилку: слева виднелись очертания спортплощадки и корта, а справа, чуть подальше, можно было рассмотреть остатки корпусов малышни. Но Юра повернул обратно, на площадь, и направился в другую сторону, к эстраде и кинозалу. Он брёл, озираясь на высокие деревья, и ему казалось, что всё вокруг — какой-то странный сон. Он вроде узнавал эти места: вон там, на возвышении, виднелись щитовые, а если пройти дальше, можно оказаться у кладовых. И, воскрешая в памяти картинки, переживал щемящее чувство — тёплое и родное. Но в то же время к нему примешивалась горечь: всё здесь было чужим и незнакомым.

Вскоре он оказался на эстраде — месте, где началась его история, их история. Недолгая, но такая яркая, что согревала своим