Иван Машуков - Трудный переход

Книга первая

В феврале после больших морозов, державшихся долго, вдруг ударила оттепель. Есть в природе сибирской предвесенней поры какая-то неуравновешенность: то солнце растопит снег и по дороге побегут ручейки, растекутся лужи и застынут к вечеру тонкими, хрупкими зеркальцами, то неожиданно задует метель, стужа снова скуёт землю, и вчера ещё мягко поблёскивавшая целина сугробов сегодня станет жёсткой, и ветер понесёт с неё колючую белую пыль. Хрустнут тонкие ледяные зеркальца на дорогах, в затвердевшие ямки набьётся сыпучий снег. А там опять солнце, опять лужи и еле заметно пробивающиеся ручейки — до нового крепкого приступа холода, пока не произойдёт окончательный перелом к весне.

…В один из тёплых дней февраля 1929 года по наезженной дороге от волостного села Кочкина к деревне Крутихе двигалась подвода — обыкновенные крестьянские розвальни, в которые был впряжён конь саврасой масти. В простой ремённой сбруе, под низенькой дугой, прядая ушами и пофыркивая, конь бежал привычкой лёгкой трусцой. Но вот саврасый остановился, как бы споткнувшись, затем снова побежал, а там и свернул в сторону. Похоже, что им никто не управлял. И точно: седока в санях не было видно. Время приближалось к полудню. Солнце в радужной короне стояло высоко в бледноголубом небе. Снега отливали синевой. Дорога в этот час была пустынна, и сани без седока не спеша тащились к деревне.

Немало времени прошло, прежде чем показались бревенчатые тёмные избы Крутихи. Потянуло дымком. Саврасый приостановился и заржал. На дорогу вышел крестьянин, посмотрел в сторону приближающейся подводы, зашёл в крайнюю избу. Пробежали ребятишки с санками. Из переулка вывернулась баба в пёстром сарпинковом платке, кое-как наброшенном на голову; она шла торопливо, придерживая за пазухой пустую миску. А подвода тем временем уже въехала на деревенскую улицу. И вдруг шедшая мимо баба вскрикнула и кинулась прочь. Миска выпала у неё из-за пазухи и звонко покатилась. Испуганно оглянувшись, остановились ребятишки. Скоро улица заполнилась людьми. Иные вплотную подошли к саням, другие смотрели издали. Сбилась толпа. В шуме её выделялись высокие, встревоженные голоса женщин. Низко гудел сдержанный говор мужчин.

— Ой, матушки, что же это… один конь-то?

— Митрий… Мотыльков… Петрович! Заснул?

— Замёрз?

— Мужики, гляньте — может, живой? Чего же вы стоите-то?!

— Где там живой! Гляди, посинел.

— Мотылькова убили! Эй!

— Куда же он ездил?

— Сказывают, за сеном.

— Да что же это деется — чуть не дома на печке убивают!

— Дожили..

— Узнать бы злодея..

— Посторонись, эй, посторонись!

Всё больше нарастал в толпе глухой ропот. Послышался женский плач. И тут вдруг всё заглушил нечеловеческий пронзительный вопль. В сбившейся старенькой шаленке, срывая дрожащими руками крючки полушубка, к саням бросилась жена убитого. Её подхватили под руки, но она вырвалась и, упав на сани, забилась. Лошадь остановилась. К женщине подбежал белокурый паренёк. Он дёргал её за полушубок и беспрестанно повторял:

— Мама! Мама!

В эти тягостные минуты в толпе появился высокий, несколько угловатый человек в дублёном, коротком для его роста полушубке, в меховой шапке. Негромко он сказал что-то одному-другому мужику, кивнул бабам, указывая на жену убитого, на белокурого паренька у саней. Лицо убитого кто-то накрыл платком.

— Григорий, Григорий! — вдруг закричала, рыдая, женщина. — За что они его? За что? — Она метнулась к высокому человеку в полушубке и цепко обхватила его руками.

Паренёк поднял своё залитое слезами лицо.

— Ну, успокойся, не надо плакать, — уговаривал женщину тот, кого звали Григорием. — Иннокентий! — негромко окликнул он стоявшего вблизи молодого мужика с курчавой чёрной бородой. Молодой мужик быстро подошёл. — Устрой там всё в доме. Баб возьми… Пускай помогут обрядить покойника.

— Ладно, Григорий Романович, — отходя, проговорил молодой мужик, — всё будет как следует.

К жене убитого подошли женщины. Взяли под руки и повели. Пошёл за нею и её сын.

— Давайте! — тихо сказал Григорий. — Полегонечку берите.

Мужики начали поднимать убитого. Длинные ноги, обутые в бродни, цеплялись за передок саней, платок слетел с головы, открылось землистое, застывшее лицо; явственно была видна у синих губ чернобагровая полоска крови.

— В голову, — сказал кто-то. И от этих простых слов дрогнуло не одно сердце.

Мужики подхватили мёртвое тело и понесли по улице. Толпа потянулась вслед.

Толпа привалила к дому Мотыльксва. Прошло некоторое время, пока обмывали покойника и клали его на стол. Устроив всё, что, по его мнению, было нужно, высокий человек в полушубке — Григорий Романович Сапожков — вышел из дома Мотылькова, отделился от сгрудившейся во дворе толпы и медленно зашагал по улице.

Он сам был уроженцем и коренным жителем Крутихи — вот этой небольшой деревушки, которая среди других деревень одного из отдалённых степных районов Сибири считалась всегда глухой и самой заброшенной. И тракт и железная дорога были от неё в стороне. Серые избы её вытянулись в одну улицу по берегу речки — тоже Крутихи. Прежде говорилось: «Как ни крути, крутихинские мы», — и этим как бы утверждалась незыблемость существования самой деревушки, а главное, исстари заведённых порядков в ней. Но времена меняются. Жизнь не стоит на месте.

Григорий медленно шёл по крутихинской улице. Ему надо было собраться с мыслями. Собственно, даже одна только мысль была у него сейчас: кто же этот человек, который выстрелил в Дмитрия Петровича Мотылькова, когда тот ехал за сеном? Григорию трудно было свыкнуться с тем, что Мотылькова больше нет в живых. Всё произошло слишком неожиданно и казалось невероятным. Ведь не далее как вчера вечером Григорий видел Мотылькова живого, невредимого, разговаривал с ним…

Как же это случилось? И кто в этом виноват? Промелькнула мысль, что, может быть, в Мотылькова случайно выстрелил кто-нибудь из охотников. Но Григорий сразу же отбросил это предположение. Что за охотники! Да и в том месте, где было у Мотылькова сено, никто никогда не охотился. Тогда выходит, что Мотылькова подстерегали… Но кто?

С необычайной ясностью вновь Григорий представил себе живого Мотылькова. Дмитрий Петрович был старше Григория годами, но Сапожков мог бы о жизни Мотылькова всё рассказать, как о своей собственной. Он ещё помнил время, когда в Крутиху с германской войны пришёл молодой солдат Дмитрий Мотыльков. Старостой в деревне был тогда Платон Волков. А за Волковым стояли зажиточные мужики — крутихинские «уважаемые люди». Казалось, в их руках вся сила. Но нет! Твёрдый характер оказался у Мотылькова. За ним пошли фронтовики, беднота. В восемнадцатом году стал Мотыльков председателем Крутихинского совдепа. Но недолго продержалась на этот раз советская власть: накатилась мутная волна колчаковщины, разгорелась гражданская война…

После гражданской войны Мотыльков постоянно и безвыездно находился в Крутихе, работал председателем крестьянского комитета общественной взаимопомощи. Старые приятели из бывших партизан звали Мотылькова на работу в уезд. Дмитрий Петрович, слушая их, только посмеивался: «Куда нам! Пусть уж чиновники в канцеляриях служат!»

Он просто хотел жить там, где родился. Природный крестьянин, он и по внешности ничем не отличался от своих односельчан, разве только построже глаза были у него да посвободнее речь. Да знал он твёрже других правду…

И вот его теперь нет… Его убили. Но кто же? Кто?

Григорий задержал шаг. Затем быстро направился вдоль улицы домой. Он жил в небольшой избе, в верхнем конце деревни. Жена Григория Елена, моложавая, русоволосая, с энергичными чертами лица, сидела в избе на лавке и покачивала ногой зыбку. Увидев мужа, она поднялась. В глазах жены Григорий прочёл немой вопрос. Он подошёл к ней и молча обнял. Они не сказали друг другу ни слова. Григорий достал из сундука свой партизанский трофей — старый никелированный револьвер, снятый когда-то им с белого офицера, покрутил барабан, вставляя в гнёзда патроны. Потом сунул револьвер в карман и, запахнув полы полушубка, торопливо вышел. Елена проводила его долгим взглядом. В зыбке заплакал ребёнок. Женщина вздохнула и наклонилась над зыбкой.

А Григорий, пройдя улицу, остановился около дома братьев Волковых. Он посмотрел по сторонам. Толпа на улице распадалась на отдельные кучки. Явственно доносился плач по покойнику… Григорий смотрел, не покажется ли кто-нибудь на усадьбе Волковых, но никого не было видно…

В былое время дом Волковых, большой, пятистенный, на прочном фундаменте, под цинковой крышей, с высокой, видной издали башенкой, с обширной усадьбой — амбарами, скотными дворами, водяной мельницей, — был самым заметным в Крутихе. Позади горницы у него был прируб для будущей лавки. Перед революцией братья Волковы задумали открыть свою торговлю, но не успели. Вместо двери, широко распахнутой для покупателей, на ночь запираемой снаружи на железные болты, осталась потайная дверца в кладовку, из которой был ход в дом. И башенки сейчас нет. Несколько лет тому назад во время зимней метели она неожиданно завалилась: подгнили и обрушились державшие её подпорки. Дом Волковых сразу стал ниже, приземистей…