Пьер Мак-Орлан - На борту Утренней Звезды

Мак-Орлан Пьер

На борту 'Утренней Звезды'

Пьер Мак-Орлан

НА БОРТУ "УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДЫ"

Историко-приключенческая повесть

Искусству рассказывать воспоминания научил меня Мак-Гроу, лекарь с "Утренней Звезды". Теперь этот человек уже повешен на Набережной Казней в Лондоне, и я хотел бы почтить его память во имя светлой нашей дружбы.

Мак-Гроу говорил: "Ищи в себе самом оправдания твоих поступков и искупления грехов твоих".

Написать откровенно все, что думаешь о своей жизни, это уже значит оправдать себя. Рассказывая о своих приключениях, закрепляя их на бумаге, я, как мне кажется, освобождаюсь от всего, что меня угнетало. Мои ошибки, мои преступления, а также преступления моих бедных друзей - корсаров собраны в этой маленькой книжке, как в шкатулке, ключ от которой дан каждому.

Прошлое не принадлежит нам. Поставив последнюю точку на последней странице этой рукописи, я почувствовал, что я был когда-то совсем другим человеком и что я в праве сожалеть о прошлом, над которым я больше не имею власти.

Перечитывая историю своей жизни, я не могу не позавидовать этому великолепному существованию, которое принадлежит уже не мне, а герою этой книги.

Поэтому я снова пущусь в плавание, я начну новую жизнь, богатую приключениями и похожую на первую. Затем я сброшу мою старую шкуру на страницы новой книги, как змея сбрасывает свою кожу на гладкие камни рва.

И еще говорил Мак-Гроу: "Жизнь человека, идущего прямым путем, сколько бы раз она ни возобновлялась, хотя бы в десяти различных мирах, всегда будет похожа на первую. Идти прямо можно только одним путем".

Мы шли прямым путем через море, и если парус мешал нам видеть перед собой, мы ножами разрезали парус, ибо мы никогда не сворачивали с намеченной дороги - ни вправо, ни влево.

Поэтому-то лучшие из нашей компании были убиты, иные повешены; поэтому-то я, старик, живу в портовом европейском городе, с зеленым попугаем, который надо мной издевается, и с девкой из Ковент-Гардена, которая не перестает меня изводить. Я буду любить птицу до тех пор, пока не убью девку. Я буду любить Нанси, пока не задушу моего зеленого попугая.

I

В детстве мне пришлось ютиться в каменоломнях, расположенных около маленькой деревушки на побережьи. Как называлась эта деревушка, я уже не помню. У меня не было ни отца, ни матери; я жил в обществе нескольких развратных стариков и кормился случайными подачками, что нередко заставляло меня быть гнусным подлизой.

Старики-незнакомцы собирались в заброшенной каменоломне и там пожирали свою добычу. Они расцарапывали свои язвы, толковали о своих болезнях и штопали свои лохмотья. Я не помню имени хоть одного из членов этого общества. В один прекрасный день один из стариков попал в капкан для волков, и я убежден, что мы его съели. Правда, я не мог бы этого доказать. За исключением этого покойника, мы, кажется, не кушали человечины, но опять я не имею бесспорных доказательств этого. Мы съедали все, что попадалось под руку, - полевых мышей, крыс, ящериц, лягушек и всяких насекомых. Старики проявляли исключительное проворство в этой охоте, их руки ни в чем не уступали стрелам арбалета. Они поджаривали ящериц на медленном огне, и некоторые сравнивали это блюдо с другими кушаньями, о которых я не имел и понятия.

Мы ели также и коренья, выкапывая их из земли при помощи ножа. Иногда - зачерствевший хлеб, размоченный в кипятке, иногда - вареную ворону, с которой предварительно сдиралась кожа, слишком горькая на вкус.

В двенадцать лет я питался такими вещами, которых люди никогда не пробовали, но я не знал вкуса обычных человеческих кушаний, и, так как я жил вдали от городов, мне ничего большего не хотелось.

В один прекрасный день - мне было тогда четырнадцать лет - я увидел женщину. Она стояла на опушке леса, совсем близко от того места, где я охотился за воронами.

Она была молода. Ей можно было дать не больше пятнадцати лет. Крестьянка с лицом простым и свежим, со светлыми волосами, стянутыми чепчиком ослепительной белизны.

Мое воображение не позволяло мне сравнивать ее с принцессой, но и такой, как она была, девушка показалась мне божественным совершенством. Я взял ворону, которую убил перед этим, и подал девушке.

- Возьми. Это - тебе.

А сам зашагал по полю.

Когда я вернулся в каменоломню, старики ругались между собою, гримасничая и кривляясь.

- Это мое место... Это место мне принадлежит...

- Ты лжешь, собака!

- Ей-богу, это - мое место!

Удар палки обрушился на иссохшую голову.

Старик заскулил, как ребенок, и уступил место.

А я, улегшись в темном углу, все думал об этой прелестной девчонке, так глубоко взволновавшей меня своей свежей красотой. В самом деле, я никогда еще не встречал женщины, такой молодой и очаровательной.

На другой день на той же самой опушке я поджидал девушку.

Она прошла мимо, даже не обернувшись в мою сторону. На следующий день она направилась прямо ко мне. Она принесла суп в закрытой маленькой миске. Суп был еще горячим. Я набросился на пищу и проглотил ее, щелкая языком, как собака.

Моя новая подруга начала каждый день приходить в лес. Она приносила мне то похлебку, то хлеба со свиным салом, то орехи, то твердый сыр.

Случилось однажды, что разговор стариков смутил мое воображение. Я загорелся новым желанием, я ожидал девушку с большим нетерпением. Я знал теперь, что следовало мне делать.

Когда она пришла и принесла свиное сало и хлеб - кругом ни души, это благоприятствовало моим намерениям - одной рукой я схватил ее за руку, а другой хотел поднять ее юбку.

Она закричала. Ужас исказил ее лицо. Кровь бросилась мне в голову. Я страшно разъярился. Я прыгнул на девушку, как на добычу, и стал душить ее по всем правилам охоты. Когда она перестала двигаться в моих руках, я разжал пальцы, и крестьянка тяжело и беззвучно упала на траву.

Тогда, приподняв юбку, я смог удовлетворить свое любопытство. Впервые я увидел, как устроена женщина. Девушка была молода и толста. Но никто не объяснил мне тайну странного несходства между мной и ею.

"Теперь у меня больше не будет супа", - подумал я.

Вернувшись в каменоломню, я, естественно, рассказал о всем происшедшем старику, который делил со мной ложе из сухих листьев.

Он взвизгнул и разбудил спящих.

- Этот бандит убил девушку из деревни. Что теперь будет! Этот негодяй нас погубит!

Пока они совещались в потемках о том, что необходимо отделаться от меня до появления стражников, я тихонько ускользнул. Я побежал прямо к морю, прыгая по мерзлой земле.

Только впоследствии, много лет спустя, когда я прочел много книг, это приключение встало предо мной в своем настоящем значении. Только тогда я понял, что совершил преступление.

II

Когда я вспоминаю об этой зверской выходке моих детских лет, кровь шумит у меня в ушах, и сердце начинает биться сильнее. Я не знаю, всем ли юношам свойственна подобная невежественность, все ли они не умеют различать между тем, что надо губить, и что - сохранять. Другие юноши, которых я видел, не убивали своих возлюбленных, приносивших им суп, но ведь они привыкли нежно ласкать и маленьких домашних животных. Когда прозвучат трубы страшного суда, кто, скажите мне, обвинит голого мальчишку, который тащит на веревке разорванных лягушек и котенка, им задушенного? Или жестокого рыцаря счастья, за. которым влачится жуткий кортеж человеческих жертв?

В самом деле, мы были жестоки, как большие дети.

До пятнадцати лет я пребывал во тьме, как маленький, еще слепой зверек. Только в Бресте, в кабачке, где я помогал служанкам, я прозрел.

Там я услышал однажды разговор рассерженного солдата. Его звали Мюгэ. Это был коротконогий толстяк, в чулах, плохо обтягивавших его здоровенные икры. Он числился в пехотном батальоне и служил стрелком на фрегате "Мурена". Он получал три ливра в месяц и имел привычки хорошо обеспеченного человека, у него всегда было чем заплатить за вино.

Кабачок, где я помогал мыть посуду, колоть дрова и поджаривать мясо на вертеле, помещался на маленькой уличке возле арсенала. Под вывеской "Головешки" собирались матросы, морские офицеры, а также младшие офицеры из батальона инфантерии, размещенного на судах эскадры.

Все эти люди пропивали здесь свое жалованье и возились с девицами. Когда больше не на что было пить, они печально сидели перед последней опустошенной бутылкой, уронив голову на скрещенные руки. Они умели говорить только о том, как тяжко их ремесло, и как хорош океан. Иные рассказывали о своих морских приключениях, об обетованной земле - Америке. Во время попоек они пели меланхолические бретонские песни. Я слышал пронзительные голоса девиц, вспыхивавшие среди матросских песен, как молнии в душную ночь.

Я наблюдал эту прекрасную жизнь, погружая свои голые руки в лохань с горько пахнувшей водой. От времени до времени пьяный матрос, пошатываясь, пробирался во двор и здесь освобождался от влитой в себя жидкости, упершись лбом в стену; потом он возвращался в жаркую залу, ощупью находя дверь.