Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель Страница 59

Здесь примечательны два момента. Члены Политбюро лихо отплясывают русскую и лезгинку, но Сталин не пляшет, хотя вроде бы до смерти второй жены тоже мог пуститься в пляс в кругу соратников. Разумеется, пережитая трагедия могла отбить у него охоту к танцам. Но думаю, что была и более глобальная причина. К 1933 году Сталин уже ощущал себя на недосягаемой высоте и считал ниже своего достоинства отплясывать вместе с простыми смертными – родственниками и членами Политбюро, кое-кого из которых он уже твердо решил вычеркнуть из списка живых.

А замечание Марии Анисимовны насчет того, что Сталин ставит все время один и тот же любимый фокстрот, помогает понять некоторые особенности сталинского восприятия искусства, да, пожалуй, и самой жизни. Для Иосифа Виссарионовича необходима была одна абсолютная ценность в каждом роде человеческой деятельности, будь то музыка, живопись, литература, политика или экономика. Остальное должно было сравниваться с эталоном, равняться на него. Отсюда слова о Маяковском как лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи, отсюда Стаханов и прочие передовики производства, на которых в своих отраслях должны были равняться основные работники. А в политике таким абсолютом Сталин считал самого себя.

28 июня 1935 года Сталин беседовал с М.А. Сванидзе за ужином. Она записала в дневнике: «Иосиф спросил меня: «довольна ли я, что Авель понес наказание» и улыбнулся – он знал, как я его презирала всеми фибрами души за его разложение личное, за его желание разлагать всех вокруг себя.

Я сказала то, что думала. Сказала, что я не верила в то, что наше государство правовое, что у нас есть справедливость, что где-то можно найти правый суд (кроме ЦК, конечно, где всегда все правильно оценивалось), а теперь я счастлива, что нет того разложения морали, нравов и быта. Авель, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив – он смрадил все вокруг себя, – ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и очевидно не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек в 9—11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально. Это фундамент всех безобразий, которые вокруг него происходили. Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам, более неустойчивым морально. В учреждение набирали штат только по половым признакам, нравившимся Авелю. Чтоб оправдать свой разврат, он готов был поощрять его во всем – шел широко навстречу мужу, бросавшему семью, детей, или просто сводил мужа с ненужной ему балериной, машинисткой и пр. Чтоб не быть слишком на виду у партии, окружил себя беспартийными (административный аппарат, секретарши, друзья и знакомые из театрального мира). Под видом «доброго» покровительствовал только тех, которые ему импонировали чувственно прямо или косвенно. Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков – стоило ему поставить интересную девочку или женщину, и все можно было около его носа разделывать».

А ведь Авель Енукидзе – это один из немногих, с кем Сталин был на «ты» и кто считался одним из его ближайших друзей. Авель Софронович наверняка был не самым достойным из людей, живших на земле в те бурные годы, но за свои амурные похождения вряд ли заслуживал смерти. Однако он стал жертвой т. н. «Кремлевского дела», когда был обвинен в антисоветском заговоре, а курировавший обслугу Кремля, как секретарь ЦИК СССР, Енукидзе 3 марта 1935 года был снят со своего поста, а 7 июня исключен из членов ЦК и изгнан из рядов партии «за политическое и бытовое разложение». Но Коба не ограничился тем, что сослал Енукидзе в Харьков директором автотреста. 30 октября 1937 года Авеля Софроновича расстреляли по стандартному обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Германии, где он часто бывал на отдыхе.

А черед М.А. Сванидзе пришел 29 декабря 1939 года, когда Мария Анисимовна была осуждена постановлением Особого совещания при НКВД СССР к восьми годам лишения свободы за то, что «скрывала антисоветскую деятельность своего мужа, вела антисоветские разговоры, осуждала карательную политику Советской власти и высказывала террористические намерения против одного из руководителей Коммунистической партии и Советского правительства». А 3 марта 1942 года Особым совещанием при НКВД СССР она была приговорена к расстрелу и расстреляна в тот же день.

Сталину необходимо было уничтожить всех прежде близких ему людей, чтобы не осталось в живых тех, кто знал его просто как обыкновенного человека, а не живого бога, мог позволить говорить ему «ты». Все усиливавшемуся культу вождя живые свидетели только мешали.

Культ Сталина в Советском Союзе принципиально ничем не отличался от культа Гитлера в Германии, культа Муссолини в Италии, культа Франко в Испании или, если брать более близкий к нам по времени пример, культ Саддама Хусейна в Ираке. Вместе с тем стоит отметить, что важным отличием СССР от нацистской Германии было то, что здесь, по крайней мере в 30-е годы, наряду с грандиозным культом вождя № 1 – Сталина существовали и поддерживались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше – Молотова, Ворошилова, Кагановича. В Германии существовал по-настоящему только культ Гитлера, культы вождей второго ряда были его жалким подобием. Советские школьники пели песню: «Климу Ворошилову письмо я написал…» Невозможно представить себе германских школьников, лихо распевающих: «Вильгельму Кейтелю письмо я написал…»

А вот, наверное, самая известная песня о Сталине, написанная в 1938 году композитором Матвеем Блантером на стихи поэта Алексея Суркова:

На просторах Родины чудесной,Закаляясь в битвах и труде,Мы сложили радостную песнюО великом Друге и Вожде.

Припев:Сталин – наша слава боевая!Сталин – нашей юности полет!С песнями, борясь и побеждая,Наш народ за Сталиным идет!Солнечным и самым светлым краемСтала вся Советская земля.Сталинским обильным урожаем.Ширятся колхозные поля.

Припев.Нам даны сверкающие крылья,Смелость нам великая дана.Песнями любви и изобильяСлавится Советская Страна.

А вот песня «Для нас открыты солнечные дали», написанная теми же авторами к сталинскому юбилею в 1949 году, представляет уже лишь набор приевшихся штампов:

На все века великими деламиПрославил Сталин наш родной народ.Над миром реет ленинское знамя,На путь борьбы и подвиги зовет.

Припев:Для нас открыты солнечные дали,Горят огни победы над страной,На радость нам живет товарищ Сталин —Наш мудрый вождь, учитель дорогой.В огне труда и в пламени сраженийСердца героев Сталин закалил.Как светлый луч, его могучий генийНам в коммунизм дорогу осветил.

Припев.Мы строим счастье волей непреклонной,Дорога нам указана Вождем;Подняв высоко красные знамена,Мы в коммунизм за Сталиным идем.

Припев.

В культ Сталина свою достойную лепту внесли иностранные писатели коммунистических или левых убеждений. Например, Анри Барбюс в биографии Сталина, впервые опубликованной в 1936 году, утверждал: «Он не старался превратить трибуну в пьедестал, не стремился стать «громовой глоткой» на манер Муссолини или Гитлера или вести адвокатскую игру по типу Керенского, так хорошо умевшего действовать на хрусталики, барабанные перепонки и слезные железы слушателей; ему чуждо гипнотическое завывание Ганди». И еще писатель-коммунист подарил миру формулу, популярную и сегодня: «Человек с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата, живет в небольшом домике. Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках этого человека. Он подлинный вождь. Сталин – это Ленин сегодня».

А Лион Фейхтвангер в своей знаменитой книге о Сталине с простодушной восторженностью писал: «Не позднее 1935 года весь мир признал, что социализм в одной стране построен и что, более того, эта страна и вооружена и готова к защите от любого нападения». Возможно, тогда родился анекдот о сходстве Советского Союза и амура: «СССР раздет, вооружен и говорит, что он всех любит».

Фейхтвангер с потрясающей наивностью предлагал Троцкому идеальный сценарий поведения: «Что же мог сделать Троцкий? Он мог молчать. Он мог признать себя побежденным и заявить о своей ошибке и примириться со Сталиным. Но он этого не сделал. Он не мог решиться на это. Человек, который раньше видел то, что не видели другие, теперь не видел того, что было видно каждому ребенку. Питание было налажено (после массового голода, вызванного той же коллективизацией, но Фейхтвангер сделал вид, что о голоде ничего не знает. – Б. С.), машины работали, сырье добывалось в невиданных ранее размерах, страна была электрифицирована, механизирована. Троцкий не хотел этого признать. Он заявил, что именно быстрый подъем и лихорадочные темпы строительства обусловливают непрочность этого строительства. Советский Союз – «государство Сталина», как он его называл, – должен рано или поздно потерпеть крах и без постороннего вмешательства, и он, несомненно, потерпит крах в случае нападения на него фашистских держав. И Троцкий разражался вспышками беспредельной ненависти к человеку, под знаменем которого осуществлялось строительство». Если бы Лев Давыдович последовал совету Фейхтвангера, сломался и покаялся, то наверняка бы стал третьим главным подсудимым на процессе в августе 1936 года вместе с Зиновьевым и Каменевым и умер бы на четыре года раньше и гораздо более позорной смертью.