Андерс Стриннгольм - Походы викингов Страница 71

Вообще, до нашего времени остались наиболее свободными те государства, которые всего вернее сохранили основные черты своего первоначального, народного быта;[283] их предостерег опыт, представляемый каждым столетием, с первых до последних страниц истории, что для независимых народов нет ничего пагубнее подражания иноземным учреждениям и нравам.[284] Было время, когда и скандинавов старались познакомить с учреждениями и обычаями феодализма и переселить на шведскую почву отсадки этого чужеземного растения; но там оно не заглушило древней свободы и не было так пагубно по своим последствиям, как в остальной Европе: причина та, что первобытная народная свобода укоренилась глубже и прочнее и что весь народ состоял из сословия свободных домовладельцев, которое в течение тысячелетнего развития так усилилось и окрепло, что древнего народного устройства нельзя было уничтожить совсем. Сословие шведских поселян было верным хранителем и защитником древних нравов; как святое наследие предков, оно сохраняло древнее устройство, сколько позволяли ему трудные обстоятельства и перевороты.

При первом поселении скандинавов на севере и спустя многие столетия после, пока находились еще обширные пустыни и большие леса, никому не принадлежавшие, всякий имел неограниченное право присваивать и возделывать столько необработанной земли, сколько находил нужным. Вероятно, в древнейшее время в Скандинавии, как и в Исландии, определенные участки земли освящались огнем или присваивались с какими-нибудь другими законными обрядами. Когда в Исландии, по случаю новых поселений, пустынной земли стало меньше, свобода присвоения была ограничена тем, что никто не мог брать более земли, нежели сколько мог объехать с огнем в один день.[285]

В древних скандинавских законах есть также следы подобных ограничений, когда количество обработанной земли увеличилось. По предписанию Хельсингеландских законов, всякий, желавший поселиться на общей земле (Almaenning) на тех местах, которые отводил для полей и лугов, должен был сложить три копны сена,[286] поставить дом о четырех углах и обойти с двумя свидетелями взятую и так отмеченную землю.[287] Лесные угодья в ширину равнялись луговым, но длина определялась пространством, какое новый владелец, во время зимнего солнцестояния, мог объехать с рассвета до полудня; потом должен нарубить воз бревен и опять воротиться домой.

Земля, таким образом присвоенная скандинавами обращенная трудами их домашней челяди из пустынь в пажить, из логовища диких зверей в красивое жилище человека, была их собственностью и называлась Odal.[288] Возделанная и вспаханная предками, она составляла владения их потомков: они сами защищали ее своей жизнью, без участия воинов, и потому считали себя независимыми владельцами ее; ни в каких обстоятельствах не признавали над нею ничьей власти и, вероятно, оттого не платили никаких налогов, кроме личных, принятых по доброй воле и разложенных по числу землевладельцев (Maпtal[289], Bondatal).

Odalbond, поселянин, жил на своем дворе, как король, и не зависел ни от кого. В древних законах он носит название дротта, иорда-дротта, денар-дротта, лавардера. Над женой, детьми и всеми домашними он имел власть домохозяина; во всяких случаях подлежал за них ответственности: расплачивался за вред, причиненный ими; мстил за насильственные поступки с ними или брал за то виру; пока сыновья жили дома, на отцовском хлебе, они не. имели права ни продавать, ни покупать, тем не менее, могли нанимать работников: все это было делом самого старика (gamlekarl); он был господин дома, судья, первосвященник и глава семейства; он разбирал ссоры между домашними, приносил домовые жертвы, был вождем своих людей при нападении и обороне в случае войны; он один имел значение в государстве, потому что ему одному принадлежало право голоса на общих тингах и сходках, где решались народные дела. В спорах по земле он имел право быть свидетелем как против короля, так и придворных; свидетельства людей без поземельной собственности считались недействительными в делах землевладения,

Эти Bonde, землевладельцы, были единственными властелинами в государстве; люди, не владевшие землей, также не состоявшие на службе и содержании короля, все беспоместные, не имели никакого голоса в делах, касающихся общего блага: находили бесполезным вверять судьбу и самые важные дела государства таким людям, которым нечего было терять, или зависимым от других, не могшим еще располагать собою; потому никто, кроме землевладельцев, не избирался для дел и поручений, требовавших доверия граждан. Вот причина того значения, которым пользовались все, получившие от рождения право наследства на одальную землю.

В Готаланде был закон, что если сын землевладельца дурно распоряжается отцовскою недвижимостью и продает весь двор или свою часть в нем, то лишается, вместе с родными, всяких наследственных прав и почитается не лучше иностранца; его сыновья не прежде получают опять право наследства, пока не наживут собственности на три марки. Вообще безземельные люди носили презрительное название Graessaeti,[290] сидящие на голой земле.

Напротив, большими поселянами[291] назывались такие, которые владели обширными поместьями и окружали себя бесчисленными челядинцами; у них были рабы (traelar), на которых лежали все необходимые дела во дворе, домашняя челядь (buskarlar) или свободные служители, исправлявшие вместе с хозяином все полевые работы, с ними или его сыновьями ездившие в морские набеги для приобретения богатства, и крестьяне (Landboar), которые собственной прибыли обрабатывали особенные гуфы или полевые участки дротта за какую-нибудь плату. Будучи хорошими земледельцами и воинами, поселяне того времен составляли независимое сословие, считавшее свободу высшим благом и единственным достоинством. Резкие черты лица отмечали в них могучих и великодушных людей; во всем существе их отражалось мужество и важность. По силе чувствований и усердию к ним родни, они были важны как друзья и страшны как враги, со своей смелостью и свободой в поступках, внушаемой мужеством.

Отцы семейств, соединенные кровными узами, тем самым считали себя обязанными на взаимную защиту. Родственные связи, самые первые и прочные между людьми, дали начало первым гражданским обществам. В скандинавских законах (хотя в пору приведения их в порядок, в каком они дожили до нас, гражданское общество достигло уже более высокой степени развития) еще уцелели замечательные черты того древнего времени, когда всякий род составлял целое относительно прочих родов, и сочлены его были заодно в счастье и невзгоде, так что оскорбления, причиненные одному родичу, падали на целый род. Такая родственность служила естественной обороной в то время, когда законы не доставляли еще достаточной защиты, и весьма многое зависело от крепости сил и личной храбрости. Даже в позднейшее время более правильного государственного устройства кровная месть была священным долгом за убийство родственника. Воспитание и нравы внушали всякому смелость для исполнения этого долга.

Благородный образ мыслей того времени требовал, чтобы убийца сам доносил о своем деле, иначе оно было постыдным смертоубийством, навлекавшим позор на виновника. От места преступления он должен был идти на ближайший, двор и сделать признание, если там не жил никто из родных убитого, в противном случае, миновав этот двор, он шел к соседнему; если же и там находил родню убитого, то отправлялся на третий двор, и тут, кто бы ни были жильцы, ему следовало признаться; не называя себя ни медведем, ни волком, если не таково истинное его имя, он должен был сообщить о себе самые подробные сведения и сказать, где проводил последнюю ночь. Это называлось Viglysnin, оглаской убийства; а наследство, оставленное убитым, было Vigarf, т. е. обязанностью вызывать для отмщения убийцу и его род.

Для этой цели наследник, в случае надобности, приглашал на помощь родню; однако ж и убийца мог рассчитывать на пособие своего рода. Семейства обоих становились в военное положение относительно друг друга. Закон позднейшего времени, когда старались несколько ограничить такие мстительные войны, предписывал, кому принимать наследство с правом мести: это были отец, сыновья и братья, дед с отцовской и материнской стороны, племянники; если у убитого не было близких родных, такое наследство переходило по обыкновенному порядку.[292] Обязанность, с ним соединенная, считалась столь святой, что всякий, оставлявший бел отмщения смерть близкого родственника, подвергал себя позору. Есть указания, что сыновья считали для себя неприличным собирать поминки по отцу, не потребовав мщения за него, если он пал от чужой руки.[293] Убийство могло быть примирено кровью или вирой, денежным наказанием; но если не брали или не предлагали денег, то нередко между семействами убийцы и убитого начиналась смертельная вражда, стоившая жизни многим с обеих сторон.[294]