Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель Страница 85

Перечитав это свое письмо к вам, мне захотелось добавить еще что-нибудь, что бы служило непосредственным выражением моего действительного отношения к социалистическому строительству. Но это я имею право сделать, когда уже буду полезен революции.

Аналогичные мысли писатель высказывал и в других покаянных письмах. Так, через полтора месяца после письма Сталину, 24 июля 1931 года, Платонов писал насчет «Впрок» Горькому:

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

Вы знаете, что моя повесть «Впрок», напечатанная в № 3 «Красной Нови», получила в «Правде», в «Известиях» и в ряде журналов крайне суровую оценку.

Это письмо я Вам пишу не для того, чтобы жаловаться, – мне жаловаться не на что. Я хочу Вам лишь сказать, как человеку, мнение которого мне дорого, как писателю, который дает решающую, конечную оценку всем литературным событиям в нашей стране, – я хочу сказать Вам, что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок, вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина и мое будущее связано с пролетариатом. Я говорю это не ради самозащиты, не ради маскировки – дело действительно обстоит так. Это правда еще и потому, что быть отвергнутым своим классом и быть внутренне все же с ним – это гораздо более мучительно, чем сознать себя чуждым всему, опустить голову и отойти в сторону.

Мне сейчас никто не верит – я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы Вы мне поверили; поверили лишь в единственное положение: я не классовый враг.

«Впрок» я писал более года назад – в течение 10–12 дней. Отсюда его отрицательные качества технического порядка. Идеологическая же вредность, самое существо дела, произошла не по субъективным причинам. Но этим я не снимаю с себя ответственности и сам теперь признаю, после опубликования критических статей, что моя повесть принесла вред. Мои же намерения остались ни при чем: хорошие намерения, как известно, иногда лежат в основании самых гадких вещей. Ответственности за «Впрок», повторяю, я с себя не снимаю, – это значит, что я должен всею своею будущей литературной работой уничтожить, перекрыть весь вред, который я принес, написав «Впрок».

Лично для Вас, Алексей Максимович, я должен сообщить следующее. Много раз в печати упоминали, что я настолько хитрый, что сумел обмануть несколько простых, доверчивых людей. Вам я должен сообщить: эти «несколько» равны минимум двенадцати человекам; причем большинство из них старше меня возрастом, старше опытом, некоторые уже сами видные литераторы (во много раз сделавшие больше, чем я). Рукопись проходила в течение 8—10 месяцев сложный путь, подвергалась несколько раз коренной переделке, переработкам и т. д. Все это совершалось по указаниям редакторов. Иные редакторы давали такую высокую оценку моей работе, что я сам удивлялся, ибо знал, что по художественным качествам этот «Впрок» произведение второстепенное. Теперь я понимаю, что такие редакторы были неквалифицированные люди. Но тогда мне было понять это трудней. Член одной редколлегии сказал мне следующее: «Ты написал классическую вещь, она будет жить долгие годы» и т. д.

Я редко видел радость, особенно в своей литературной работе, естественно, я обрадовался, тем более, что другие редакторы тоже высоко оценили мою работу (не в таких, конечно, глупых словах, как упомянутый член редколлегии). Однако я умом понимал: что-то уж слишком! Жалею теперь, что я поверил тогда и поддался редкому удовольствию успеха. Нужно было больше думать самому.

Теперь же вышло, что я двенадцать человек обманул – одного за другим. Я их не обманывал, Алексей Максимович, но вещь все же вышла действительно «обманная» и классово враждебная. Я не хочу сказать, что 12 человек отвечают вместе со мной перед пролетарским обществом за вред «Впрока». И чем они могут ответить? Ведь никакой редактор не станет писать таких произведений, которые поднялись бы идеологически и художественно на такой уровень, что «Впрок» бесследно бы исчез.

Я автор «Впрока», и я один отвечаю за свое сочинение и уничтожу его будущей работой, если мне будет дана к тому возможность. У редакторов же было не одно мое дело, и они могли ошибиться, но только я их не обманывал. Некоторых из них я не перестал уважать и теперь.

Если же допустить хитрый сознательный обман с моей стороны, то напрашивается юмористическая мысль: не сделать ли того, кто сумел последовательно обмануть 12 опытных людей, самого редактором, ибо уж его-то не обманет никто!..

Я хотел бы, чтобы Вы поверили мне. Жить с клеймом классового врага невозможно, – не только морально невозможно, но и практически нельзя. Хотя жить лишь «практически», сохраняя собственное туловище, в наше время вредно и ненужно…»

Горький Платонову не рискнул ответить. Неизвестно, заступился ли он за писателя, ранние произведения которого ценил достаточно высоко, но прямых репрессий против Платонова предпринято не было. Как мы увидим дальше, не исключено, что уцелеть автору «Впрок» помогло чистое недоразумение.

Написал Платонов отречение от злосчастной повести и для печатных изданий, но там их так и не опубликовали. 9 июня 1931 года в «Литературную газету» и «Правду»:

«Нижеподписавшийся отрекается от всей своей прошлой литературно-художественной деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и в ненапечатанных.

Автор этих произведений в результате воздействия на него социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики, пришел к убеждению, что его прозаическая работа, несмотря на положительные субъективные намерения, приносит сплошной контрреволюционный вред сознанию пролетарского общества.

Противоречие между намерением и деятельностью автора явилось в результате того, что субъект автора ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения, – тогда как это мировоззрение ему предстоит еще завоевать.

Нижеподписавшийся, кроме указанных обстоятельств, почувствовал также, что его усилия уже не дают больше художественных результатов, а дают даже пошлость, вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.

Классовая борьба, напряженная забота пролетариата о социализме, освещающая, ведущая сила партии, – все это не находило в авторе письма тех художественных впечатлений, которых эти явления заслуживали. Кроме того, нижеподписавшийся не понимал, что начавшийся социализм требует от него не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности – специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии.

Автор не писал бы этого письма, если бы не чувствовал в себе силу начать все сначала и если бы он не имел энергии изменить в пролетарскую сторону свое собственное вещество. Главной же заботой автора является не продолжение литературной работы ради ее собственной «прелести», а создание таких произведений, которые бы с избытком перекрыли тот вред, который был принесен автором в прошлом.

Разумеется – настоящее письмо не есть самоискупление вредоносных заблуждений нижеподписавшегося, а лишь гарантия их искупить и разъяснение читателю, как нужно относиться к прошлым сочинениям этого автора.

Кроме того, каждому критику, который будет заниматься произведениями Платонова, рекомендуется иметь в виду это письмо».

Здесь, в отличие от письма Сталину, содержалась скрытая издевка над основным принципом социалистического реализма – изображать действительность не такой, какой она есть, а такой, какой она должна быть в соответствии с принципами коммунистической идеологии. Счастье Платонова, что газеты его письмо так и не опубликовали. А в финале своей повести «Котлован», так и не напечатанной при его жизни, Платонов заставил одного из героев, инвалида Жачева, потрясенного смертью так и не воскресшей девочки Насти, произнести совсем уж крамольное с «пролетарской» и «советской» точки зрения: «Я теперь в коммунизм не верю!

– Почему, стервец?

– Ты же видишь, что я урод империализма, а коммунизм – это детское дело, за то я и Настю любил… Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью.

И Жачев уполз в город, более уже никогда не возвратившись на котлован…

Погибнет ли эсесерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? Это тревожное чувство и составило тему сочинения, когда его писал автор. Автор мог ошибиться, изобразив в смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего».

В начале 30-х годов Платонов уже не верил в социализм, по крайней мере, в тот, который был создан в Советском Союзе. Счастье уцелеть для Платонова было оплачено дорогой ценой – смертью любимого сына, заразившегося в тюрьме туберкулезом, и неспособностью в последние годы жизни написать действительно выдающиеся произведения. О его последнем произведении – пьесе «Ноев ковчег» сохранился отзыв сотрудника «Нового мира» А.К. Тарасенкова, адресованный главному редактору А.Т. Твардовскому и написанный 3 февраля 1951 года, вскоре после смерти писателя. Критик признавался, что «ничего более странного и больного… не читал за всю свою жизнь… Пьеса эта есть продукт полного распада сознания». Сюжет пьесы Тарасенков излагал так: «На горе Арарат американцы делают вид, что нашли останки Ноева ковчега. Вслед за этим на Арарате созывается антисоветский религиозный конгресс, на который прибывают Черчилль, Гамсун (забавное соседство одного из лидеров Антигитлеровской коалиции и видного норвежского коллаборациониста. Объединяло их только то, что оба стали Нобелевскими лауреатами по литературе. Но Черчилль получил эту премию в 1953 году, уже после смерти Платонова. – Б. С.), папский нунций, шпион, кинозвезда из Голливуда и другие лица. Их разговоры – пьяная шизофрения (интересно, чем она отличается от «трезвой шизофрении»? – Б. С.). Действуют также глухонемая Ева, брат Иисуса Христа и другие. Внезапно радио сообщает, что США бросили запас атомных бомб в Атлантику (зачем? – Б. С.), треснула земная кора и начался всемирный потоп. С горы Арарат киноактриса шлет телеграмму Сталину с просьбой спасти ее и кстати всех остальных Черчиллей, Гамсунов и прочие. Сталин отвечает приветственной телеграммой и шлет корабль спасать участников антисоветского конгресса (подобный сюжетный ход реальный Сталин наверняка счел бы форменным издевательством над собой. – Б. С.). Дальше изложить содержание уже совсем невозможно: пьеса обрывается.