Соломон Воложин - Беспощадный Пушкин

Соломон Воложин

Беспощадный Пушкин

Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», — отвечал Рылеев. — ”Так что же, — сказал Д<ельвиг>, — разве ты не можешь отобедать в ресторации, потому только, что у тебя дома есть кухня?»

Кощунство — пытаться простому человеку объяснить гения. Но… если это позволяют себе литературные критики, тоже простые люди, то можно и мне. Прости, пожалуйста, Пушкин!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данное предисловие призвано объяснить название книги: почему «беспощадный»? А еще — хоть чуть смягчить ту реакцию, которую, без сомнения, вызовет первый ее раздел (оказавшийся в его шокирующей части неожиданным и для самого автора).

Так получилось, что критики, разбирая «Моцарта и Сальери», — в подавляющем большинстве своем, — не исходили из музыки, которая звучала в памяти Пушкина при сочинении им своего шедевра и которую он хоть и обозначил, но достаточно темно — особенно для людей, далеких от истории музыки. И уж совсем, похоже, никто не исходил из идеалов, вдохновлявших композиторов описываемого времени и постигнутых — через музыку — Пушкиным. Такое постижение музыки — особенно адекватное — и случается–то само по себе редко среди литературоведов. А уж чтоб как–то выразить его словами!.. — Нет; считается профанацией.

Ясно, что ответственные перед своей карьерой специалисты не рисковали на такой зыбкой почве строить свою версию художественного смысла пушкинской трагедии. Решиться на то, что вы прочтете, мог лишь человек вне корпорации: я — посол варваров в стране культуры. И пусть такое самоназвание вас не пугает. Как метко заметил Выготский: «Поэзия для поэтов… К счастью, потенциально — мы все поэты. И только потому возможна литература». Да и любое искусство. И потому даже элитарное — оно предназначено для всех. А именно элитраное и для всех творил Пушкин.

Он был из родовитых дворян, каких оставалось мало (в том числе и из–за поражения декабризма и последующих ссылок и т. п.). Их не любили ни царь (за их гордость и независимость), ни чиновная знать (получившая, в предках, само дворянство за верную службу и впредь пресмыкающаяся за чины и ордена). К ним с демократической ненавистью относилось верноподданное мещанство. Отсюда — «воинственный аристократизм творческой позиции Пушкина» (Купреянова), особенно развившийся после того, как «критика конца 1820‑х гг. перестала понимать поэта» (Фомичев). Яркий пример такого аристократизма — «Моцарт и Сальери». Пушкин сам был талантливым слушателем серьезной музыки и от нас чего–то подобного захотел. Да и вообще — сотворцами с ним надо нам быть, может, более чуткими, чем с иным. Потому он и беспощадный.

Но это беспощадность не злая, а требовательная: не я опущусь до тебя, а ты подымись до меня! Такова была и его общественно–политическая позиция: его возмущало унижение родового дворянства царизмом, зато он хвалил царизм за то, что были введены «способы освобождения людей крепостного состояния», что открыт был «для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных», что «существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян». Вот откуда этот пушкинский парадокс слияния аристократизма и народности.

Будем же и мы — хоть в тенденции — верны такому слиянию.

Во исполнение этого неподготовленному читателю предлагается данная книга. Она предполагалась состоящей из двух разделов. Первый — обоснование и изложение повидимому нового взгляда на «Моцарта и Сальери» Пушкина да и на весь цикл его маленьких трагедий. Второй раздел — сравнение этого взгляда с другими, известными автору, причем с такими, какие могли бы утвердить его правоту потому, что сами опираются на текст трагедии. Третий раздел — непредвиденный; в нем Пушкин — опять неожиданно для автора — предстал вдруг в конце работы над книгой не только беспощадным, но и снисходительным.

Но так как доля пушкинской снисходительности к читателю представилась небольшой — это не привело к изменению назвавния книги.

Раздел 1

ГИПОТЕЗА

Вступление

Однажды я слушал доклад о «Моцарте и Сальери» Пушкина и при его обсуждении услышал слова, заставившие меня насторожиться. Был задан вопрос докладчику: «А почему Пушкин избрал драматическую форму для этой вещи? А не счел ли Пушкин — пусть они, Моцарт и Сальери, поговорят?»

И стало мне ясно: Пушкин не за Сальери, что очевидно, но и не за Моцарта.

А затем председательствующий рассказал о мнении Гуковского, что Сальери у Пушкина это представитель классицизма, а Моцарт — романтизма. И всем присутствующим, наверно, стало понятно, что дистанцирование Пушкина от Сальери и Моцарта есть проявление реализма.

Однако, для меня реализм бывает разный. И передо мной сразу встал вопрос: а какого же реализма придерживался Пушкин в «Моцарте и Сальери», да и вообще в маленьких трагедиях.

Это был 1830‑й год. Я для себя доказал когда–то, что той же болдинской осенью «Повестями Белкина» Пушкин ступил на путь романтического реализма. Упование на «чувства добрые», проявляемые в массовом порядке, упование на совестливость, на консенсус в обществе, хоть и разделенном на сословия, определили весь строй «Повестей Белкина», их — по Берковскому — эпический момент, а по Бочарову — «коллективную субъективность».

Не мог Пушкин, создавая той же осенью и «Повести Белкина» и маленькие трагедии, исповедовать разные идеалы.

Что такое, по Гуковскому, реализм Пушкина в маленьких трагедиях? Это историзм конфликта на стыке эпох: рыцарский и денежный век в «Скупом рыцаре», классицизм и романтизм в «Моцарте и Сальери», Ренессанс и средние века в «Каменном госте» и Ренессанс и пуританизм в «Пире во время чумы». (Так резюмировал Гуковского Лотман.)

А что такое указанный историзм по Гуковскому? Это формула: характеры производны от среды. Это бестенденциозность. Это «всемирная отзывчивость», как сказал о Пушкине Достоевский. Или по Белинскому: «В Пушкине… увидите художника… любящего все и потому терпимого ко всему».

Вот, казалось бы, откуда эти мощные оправдания Скупому, Сальери, Дон Гуану, чуме и воспевающему ее Вальсингаму. Вот, казалось бы, откуда мощные оправдания их антагонистам. Но я не оговорился, сказав «казалось бы».

Уже Лотман не согласился с Гуковским, утверждая:

«Еще в 1826 г. в черновиках 6‑й главы «Евгения Онегина» мелькнула формула: «Герой, будь прежде человек». А в 1830 г. она уже обрела законченность и афористичность формулировки:

Оставь герою сердце! Что жеОн будет без него? Тиран…»

Лотман «Повести Белкина» считал началом нового творческого этапа Пушкина, говоря о предшествующем этапе:

«Зависимость от внешней среды — это лишь обязательный низший уровень человеческой личности».

«Повестями Белкина» начинался утопизм Пушкина, упование на общественный консенсус, «коллективную субъективность». И это–то и нужно найти в маленьких трагедиях и в «Моцарте и Сальери» в частности.

И я вспомнил слова из книги Выготского «Психология искусства» о басне Крылова «Стрекоза и муравей», что детям всегда кажется очень черствой и непривлекательной мораль муравья и все их сочувствие на стороне стрекозы, хотя мораль басни обратная. Налицо противочувствие. Универсальный психологический принцип художественности, открытый Выготским. Подумалось: уж не против ли Пушкин моцартовского романтизма, раз сделал Моцарта таким достойным сочувствия?

Глава 1

Из музыковедения

Само утверждение, что Моцарт романтик, является спорным, как спорно и многое относительно Моцарта. В доказательство этого для людей далеких от музыковедения достаточно упомянуть названия некоторых исследовательских работ о его музыке: «Неведомый Моцарт», «Непризнанный Моцарт». Игорь Бэлза написал примечательные слова о разброде в понимании Моцарта:

«…каждый, кто хоть немного знакомился с творчеством Бетховена и его личностью, тотчас же узнавал его как человека. С Моцартом дело обстоит совсем иначе; он…

[для публики, для музыкального окружения своего]

…не был артистом, ни даже человеком, а чем–то вроде ребенка из волшебных сказок, случайно упавшего с неба и ни о чем не помышляющего, кроме того, чтобы напевать услышанные там сладостные песни».

Это Бэлза цитирует де Визева и тут же делает сноску:

Как некий херувим,Он несколько занес нам песен райских…

— приравнивая ко взгляду на Моцарта пушкинского Сальери взгляды многих и многих. И Бэлза продолжает уже сам, называя такие взгляды очень непочтительно: