Юрий Алексеев - Пути в незнаемое. Сборник двадцатый Страница 86

Но вот совсем иной строй образов и чувств.

В связи с портретами Львовых, Николая Александровича и Марии Алексеевны, всегда рассказывают историю их любви, действительно замечательную. Мария Алексеевна Дьякова, дочь обер-прокурора сената, знатная девушка, богатая невеста, полюбила Львова, человека незнатного, тогда еще безвестного, не имевшего за душой ничего, кроме разнообразных талантов (настоящий человек русского Возрождения, каким называют иногда наш XVIII век), которые в глазах старших Дьяковых, как видно, большой цены не имели.

В Третьяковской галерее неподалеку друг от друга висят два портрета Марии Алексеевны, написанные с разрывом в три года. Если бы мы даже и не знали, какие бурные события произошли за эти три года, мы все равно поняли бы: с этим человеком что-то случилось, что-то, что перевернуло жизнь.

Вот знаменитый шедевр Левицкого — юная Дьякова. Репродукция (как, впрочем, и всякая репродукция) не в силах передать ее очарования, ни золотисто-зеленой мягкой гаммы, ни того тихого, теплого дыхания жизни, каким полон этот небольшой портрет. Дьякова здесь сама естественность, сама простота (в Третьяковской галерее ее портрет рядом с косметической, умышленной, острой Урсулой Мнишек — их сопоставление поражает); ее кудри без пудры, шелка податливо и мягко облегают ее крепкий стан, лицо светится изнутри полнокровным розовым (именно от биения крови розовым) светом. Чуть улыбаясь, чуть приподняв брови, она задумалась и сквозь задумчивость помнит, что на нее смотрят, ею любуются. Да и как не любоваться этими сильными каштановыми кудрями, лоснящимся шелком великолепных зеленых лент на груди, всем ясным обликом девушки! В него не привнесено никаких концепций, никаких загадок в ней нет, и живет она самым спокойным, простодушным образом в своем времени, не только в такой-то день, но именно в ту минуту, когда она так легко повернулась и задумалась, беспечно и неглубоко. Поэзия легкого девичества. Другой портрет Марии Алексеевны трагический.

Печально складывалась судьба влюбленных — Львов сватался и получил отказ, юной Марии Алексеевне было запрещено с ним встречаться и даже с ним разговаривать. «Нет, не дождаться вам конца, — ответил им Львов, — чтоб мы друг друга не любили. // Вы говорить нам запретили, // Но, знать, вы это позабыли, // Что наши говорят сердца». Сердца говорили горячо и внятно, старшие Дьяковы напрасно об этом позабыли. Мария Алексеевна решилась на шаг, на который решилась бы редкая девушка в тот век: она тайно обвенчалась с Николаем Александровичем и вернулась в отчий дом. Так, тайной женой Львова, целых три года прожила она в доме родителей, а он за это время много работал, уехал за границу, где изучал плавильное дело (а потом стал известным художником, архитектором, музыкантом, центром притяжения кружка передовой интеллигенции). Наступил день, когда отец дал наконец согласие, готовилась свадьба (повторная!), и перед самым венцом молодые открыли свою тайну — события, вполне пригодные к тому, чтобы лечь в основу увлекательного романа. Но Марии Алексеевне они, надо полагать, дались тяжело — как это ясно разглядел художник, такого внимательного взгляда русское искусство до сих пор не знало. Все написано на лице замужней Львовой — три года двойной жизни, каждодневной лжи, страха быть разоблаченной, опозоренной, проклятой. Крутой душевный перелом (но не слом!) написан на этом лице, где былое девическое полнокровие как бы высушено, есть тут и доля горечи, и доля жесткости. К тому же видна в ней хозяйка дома, царица кружка, где собран цвет интеллигенции.

Восемнадцатый век, особенно вторая его половина, с его подъемом, бурным расцветом и энергией неодолимо тянуло к юности. Среди моделей Рокотова, Левицкого, Боровиковского стариков очень мало. Зато таких детских портретов, какие дал нам русский XVIII век, не дала, как мне кажется, ни одна эпоха.

В одном из залов Русского музея висит портрет десятилетней Сары Фермор, дочери елизаветинского генерала. Мимо нее пройти невозможно, так она неожиданна (я видела, как люди, проходя, останавливались разом, словно столкнулись с нею в дверях).

Удивителен колорит картины: это краски зимнего дня, платье цвета льда и снежно-белая голова; в этой зимней белизне и голубизне — тем более нереальной, что, судя по пейзажу, на дворе стоит летний день, — живо выступает лицо с его темными глазами — центр картины, ее смысл и очарование.

Она глядит на нас с некоторым расчетом. Сара Фермор, во всяком случае — с осторожностью. Закованная не только в свое негнущееся платье, но и в изящество позы, предписанной не менее жестким этикетом, она была готова с нами заговорить, да не очень уверена, как ее примут.

Между тем жизнь в ней, недвижной, накопилась огромная, любопытство в глазах необыкновенное, в ней очарование бе́лки, которая рассматривает вас с дерева и готова прыгнуть (и как же колорит зимнего дня идет этой беличьей осторожности!). Она и прыгнула бы, да не позволят, наверное.

Вишняков, писавший маленькую Сару, видел ее глазами старшего брата, оттого и удалось ему проникнуть в эту затаенную, закованную жизнь. Именно его сдержанная, чуть насмешливая братская нежность и позволила ему разглядеть все ее уловки и умыслы. Но есть тут отчасти и тревога за ее судьбу.

Среди «смолянок» Левицкого, всех этих пляшущих, играющих на арфах (словом, всячески себя демонстрирующих) есть одна, особенная — это маленькая Давыдова. Стоит ребенок, стриженый, упитанный, с толстыми руками, немного неуклюжий в своем коричневом (это самый младший — «кофейный» — возраст Смольного) платье, стоит, о себе не помнит, да и об окружающем забыл совершенно. Ее старшая подруга Ржевская, уже стройная, уже нарядная (она в голубом платье второго, «голубого» возраста), кокетничает со зрителем. Маленькая Давыдова не помнит ни о ком. Она, как видно, мечтает о чем-то приятном, ее неуловимая улыбка (легкими тенями по углам губ) никому не адресована, глаза в мечтательной дымке приветливы, лаже ласковы, но ни на кого не глядят. Из этих двух девочек, где одна уже изящна и стройна, а другая толста и неуклюжа, настоящим изяществом и поэтичностью обладает именно младшая — деликатный, ласковый ребенок, погруженный в детское мечтательное забытье.

Тихое, медленное, глубокое проникновение во внутренний мир ребенка.

Искусство играло великую просветительную роль. XVIII век, несмотря на свое тяготение к педагогике, несмотря на свои воспитательные романы и нравоучительные трактаты, в области педагогической практики был крайне невежествен. Совершенное непонимание душевной и физической природы ребенка, глубокое убеждение, что без телесных наказаний (подчас зверских) обучение и воспитание невозможны. Никто — ни учителя, ни философы, ни писатели — не мог в те времена рассказать о ребенке так, как рассказали художники.

Восемнадцатое столетие не случайно славится своими женскими портретами, опять же именно живопись первая уловила те изменения, которые претерпевал женский внутренний мир. Женщина-дворянка в ту пору развивалась в каком-то смысле полней и естественней, чем мужчина, она жила в жизни «без чинов»: вне государственной системы, которая даже в вольные (для дворян) екатерининские времена накладывала на человека некую печать скованности. Именно в это время формировался тот женский общественный тип, который впоследствии даст не только героинь-декабристок, но и более широкий круг тех женщин, которые, по свидетельству Герцена, одни в пору общего нравственного падения, последовавшего за разгромом декабризма, обнаружили благородство, независимость и нравственную стойкость.

Прошли те времена, когда общество полагало, будто «девушке-де разума не нада, надобны ей личико да юбка, надобны румяны да белилы», — подобный взгляд был отброшен вместе с вышедшими из моды румянами и белилами. Женщина получала образование, подчас более широкое, чем мужчина (его образование, если говорить об учебных заведениях, было более профессиональным), изучала языки, читала просветителей, сама переводила и сочиняла (и стихи, и прозу, и пьесы), погружалась в мир возвышенных идей тем более самозабвенно, что грубые противоречия жизни задевали ее реже и менее остро.

«Пушкин бросает Онегина к ногам Татьяны, — говорит Ахматова, — как князя к ногам дочери мельника. У Пушкина женщина всегда права», — точно так же добавим мы, как всегда правы у Тургенева его героини, как у Толстого Наташа Ростова или Кити; вообще, и это уже отмечено, женские образы в литературе XVIII века, как правило, нравственно выше мужских. Женщины на портретах Рокотова или Левицкого тоже всегда правы.

Женский портрет лучше всего другого покажет нам, какова была духовная работа XVIII века, который неуклонно продвигался по пути того реализма «в высшем смысле», о котором говорил Достоевский («Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой»).