Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 81

• «Живая легенда Нильс Бор (1885–1962) надолго запомнился своей «неподчеркнутостью»… Слывший Великим, оказался Обыкновенным. Оказался или только показался? Что за странная доблесть – быть неотличимым от других?.. Нет, не в обыкновенности была покоряющая сила Бора, а в полной естественности, Это разные вещи. Бывает, что одну можно принять за другую, но часто они попросту несовместимы. Лишь истинной человеческой масштабности неизвестна проблема «быть или казаться». И потому естественность – одна из ее примет. И одна из ее наград: естественность делает человека свободным от множества вздорных условностей жизни. Естественность – свобода самопроявления личности. И в Боре все дышало этой свободой. Прежде остального – течение его мыслей. Иначе – то, что делало датчанина живым классиком естествознания и превращало в легенду. Его идеи… От новизны идей захватывало дух… «Пикассо-физикой» называли тогда духовное детище Бора – механику глубин материи… В декабре 1957 года он признался Руду Нильсену: «Квантовая теория больше не влечет меня к своим проблемам. Ныне первостепенная проблема – найти путь к предотвращению ядерной войны»…» (из книги Д. Данина «Человек вертикали. Повествование о Нильсе Боре», СССР, 1975 г.). «Нильс Бор, создатель квантовой теории атома, стал одним из неустанных борцов за запрещение атомного оружия… Борьбу за мир и безопасность народов Бор не прекращал до последнего дня своей жизни…» (из сборника Е. Лихтенштейна «Слово о науке: Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты», СССР, 1981 г.).

Никто не скажет, почему сподвижник, подгоняемый своей беспокойной совестью, прежде всего видит несовершенство мира и не оставляет своих индивидуальных попыток его изменить. Изменить его к лучшему, даже под угрозой потери своего покоя и благосостояния. Кажется, его не смущает даже возможность неудачи. Симптоматично, что именно сподвижник, одиноко идущий по тернистому пути истины, написал первый романутопию о «городе Солнца». Сподвижничество вообще не укладывается в прокрустово ложе здравого смысла, ибо представители этого рода-племени, приобретая несомненный моральный авторитет, не имеют реальной власти и, за редким исключением, нажитых богатств, – если идальго, то обязательно «обедневший» с невыплаченными долгами предков, если «философ», то обязательно с неоконченным высшим образованием по причине исключения из института. Да фанатизм подвижничества и не предусматривает ни власти, официальных чинов и наград, ни богатства или оставленной предками пожизненной ренты. Есть только одна фанатическая любовь к истине и осознание невозможности самой жизни без справедливой организации всех ее начал. Пример литературного идальго Дон Кихота достаточно заразителен. Нет, эпидемия «немотивированного альтруизма» нам, разумеется, не грозит. Но даже отдельные «клинические случаи» настолько ярки и впечатляющи, что могут привести в задумчивость последователей Здравого Смысла и охранителей Вековых Табу. Не дай нам Бог озаботиться встречным вопросом: а что, собственно говоря, охраняют последние. Определят ли мудрые эскулапы этот навязчивый «бред правды» как душевную болезнь личности или установка «думай, как положено, думай, как все» и есть самая болезненная «идефикс», характерная не для монолитного государства, а для «общества палаты № 6»? Светлые личности рождаются, между прочим, и для того, чтобы, жертвуя своим душевным покоем, позаботиться о душевном здоровье других. Они не мирятся с духовной посредственностью, они видят, как действительно погибает мир, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом. Вот и поэт Николай Заболоцкий (1903–1958), лагерник во времена сталинских чисток, в своем последнем стихотворении (СССР, 1958 г.) ищет отнюдь не предвечного покоя:

Не позволяй душе лениться!Чтоб в ступе воду не толочь,Душа обязана трудитьсяИ день и ночь, и день и ночь!

Вот она и трудится… «Смерть в одном столетии, – говорил Дж. Бруно перед лицом инквизиции, – делает мыслителя бессмертным для будущих веков. Пусть сожгут меня, но не загородит мой труп тех путей, которые приведут человечество к светлому будущему!» Через т р и столетия, когда «лысенковцы» начали разгром генетики (а где была вочеловеченная сила прогресса?), о своем намерении стоять до конца заявил академик Николай Вавилов (1887–1943): «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не отречемся».

«Они, как языческие первосвященники, раздирают ризы свои, защищая падающую святыню свою», – пишет Александр Герцен в «Былом и думах» (1868 г.), а в другом месте тех же воспоминаний сравнивает их с непреклонными и неутомимыми каменщиками, возводящими фундамент нового здания и готовыми в труде своем на любые жертвы: «Когда им недоставало цемента, давали на него свою кровь».

Мало сказать, что такая вера непоколебима, она – альтруистична. Законами логики, проповедью о воздаянии по заслугам – ее не объяснишь. Такое бескорыстие, уже само по себе, есть признак мужественного благородства, ибо даже в последнюю минуту свою сподвижники из племени героев не могут сказать, что «общество большинства» ответило им тем же: «Ропот неодобрения и свист недоброжелателей сменяется гулом восторгов и восклицаниями восхищения, но авторы шедевров нередко были свидетелями только первой части драмы. Они уходили из жизни, не дождавшись конца «спектакля», поставленного временем по их сценарию. Иногда смена принятия и отрицания, восторга и возмущения повторяется несколько раз» (Н. Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

Так почему они были готовы «начать все сызнова»?.. Нет, художник-творец не наивный мечтатель. Свою «утопию» он пишет не для одобрения «общества большинства». Он знает, что может рассчитывать только на самого себя. Но расстаться с жизнью для него легче, чем с совестью. Значит ли это, что легче и испить «чашу страданий» до дна?

«Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, – пишет Р. Роллан в предисловии к «Жизни Бетховена» (Франция, 1903 г.), – почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях…»

Другим – на первый взгляд, парадоксальным – явлением той же фанатической любви к справедливости могут служить слова французского поэта-самоубийцы Жан-Пьера Дюпре (1930–1959): «У меня аллергия на эту планету». И тогда можно совершить прыжок в бездну… Нет, со смертью не шутят. Добровольный уход из жизни – это деяние смятенной, но бунтующей души. Иногда это бунт, превышающий по силе силу сопротивления общества. Вот только иногда не хватает сил, чтобы жить дальше… Говорят однако, что приготовленные к жертвенному служению не могут сами выбирать жребий свой. В лишениях, преследованиях властей и ненависти толпы рождается провидец, вступающий на предначертанный путь. «Мы ненавидим наше убожество, мы упорно идем из грязи… Из нашего уродства вырастает душа мира…» – слышал «визионерский» призыв Андрей Платонов (1899–1951), опальный писатель советской эпохи.

Почему «убожество мира» («а король то – голый!..») видят немногие? Правду с опозданием говорят-то как раз охотно, когда постфактум нельзя ничего изменить, когда опасность для говорящего миновала. «Гений среди тех немногих, – отмечает Николай Гончаренко, – которые высказывают истину вовремя: они говорят сегодня то, что другие скажут только завтра» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Свобода молчать» для гения равнозначна «рабству молчания». Для него свобода мысли – не подвиг, а естественное состояние души, широкой и мятущейся, не признающей ограничений в своем самопознании мира. Да, эти гении-одиночки бывают непоняты и непонятны. Их ересь выжигают каленым железом, подвергают остракизму и заговору молчания. Но к своим ролям все действующие лица подходят заранее: одни – жертвы собственных идей, другие – исполнители карающей десницы. И во все-то времена топор палача работал, не зная отдыха! Ведь еретики обладают завидным упрямством. Они жертвуют всем, но отстаивают свое право на безграничность познания.

«Мудрые рождаются вне времени, и они не нуждаются в нем», – позволил себе столь же гордое, сколь и дерзкое высказывание древнееврейский философ Филон (ок. 20 до н. э. – ок. 50 н. э.).

Об избранничестве людей выдающихся, их особой роли в прогрессе человечества прямо говорил древнегреческий философ Исократ (436–338 до н. э.), утверждавший: «Люди великие и выдающиеся должны браться не за такие дела, которые может совершить обычный человек, а за те, которые не возьмется никто другой». Безжалостно благославляя на избранничество, философ как будто игнорировал великие тяготы предстоящего пути. Важнее для него был посыл «дара нездешнего» – дара, действительно, редкого, но от того еще более необходимого.