Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 82

«Кто хочет невозможного, мне мил», – говорил Иоганн Гёте (1749–1832). Знаток того, как добиться реальных достижений, он, вероятно, открывал завесу со своего «второго Я» – бунтаря, не желавшего мириться с очевидным.

«Есть три непобедимые вещи: гений, доблесть, рождение», – провозгласил русский философ Петр Чаадаев (1794–1856). Рождение гения, поразившего мир своими доблестными начинаниями, есть трижды непобедимая вещь!

Оноре Бальзак (1799–1850) писал об «апостольском служении», «глубокой внутренней убежденности людей даровитых» (Франция, 1830 г.). «И каким бы миролюбием, мягкостью, уживчивостью и деликатностью ни обладала личность гения, – подчеркивает Николай Гончаренко, – он «обречен ниспровергать авторитеты, каноны, догмы, хотя и обветшалые, но глубоко вросшие в жизнь» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.).

В постижении феномена гениальности самое загадочное – в этом обречен. Единичный революционный акт мужества, мужества творить, не объяснит нам причины взрывного характера деятельности художника-творца («слом старого мира»), предшествующей его созидательной работе («рождение новых взглядов на мир»). Даже сопротивление толпы не смущает его, как не смущает и «грязь» чернового труда. Его «самодостаточность» есть следствие убеждения в возможности выйти за пределы существующего, данного бытия и осознания своего потенциала, достаточного для того, чтобы совершить этот «великий переход». Отсюда истоки его нечеловеческого упорства, неисчерпаемости его творческих сил. И вдохновляющий пример укрепления духа для всех слабых и колеблющихся:

• «Пусть не слишком сетуют те, кому приходится тяжко: лучшие люди человечества разделяют их участь. Укрепимся их мужеством; а если у нас иссякнут силы, передохнем немного, положив голову им на колени. Они утешат нас… Мы не одиноки в борьбе. Тьма, простершаяся над миром, прорезывается чудесными огнями… Если им и не удалось разогнать этот сгустившийся сумрак, они указали нам путь вспышкой молнии. Пойдем же вслед за ними, вслед за всеми, что боролись, как они, в одиночку, разбросанные по всем странам, во всех веках. Уничтожим преграды времени. Воскресим племя героев…» (из эссе Р. Роллана «Жизнь Бетховена», Франция, 1903 г.).

• «Да не унывает, да не падает духом отважный искатель истины! Пусть грозы и бури проносятся над его обездоленной головой. Пусть он голодает, пусть его локти, колени и сапоги в заплатах! Он всегда находится в самом избранном, самом изысканном обществе, перед которым тускнеет общество всех владык, всех императоров, королей и президентов. Его участь делят с ним великие вожди науки, которые уже прошли через строй тех же жизненных испытаний и теперь спокойно говорят ему: «Ты стоишь на верном пути! Не сдавайся! Борись так же, как боролись и мы, – до самой смерти! Твоя борьба – твой долг перед Родиной и человечеством. Стой на своем посту до конца!..» (из книги А. Чижевского «На берегу Вселенной. Воспоминания о К.Э. Циолковском», СССР, 1962 г.).

Преграды времени уничтожаются, если история народов остается живой: исторические примеры служат руководством к действию, а деяния современников дают повод для гордости и подражания идущим вослед. Тогда возникает дух сопричастности ко времени прошедшему и беспокойное неравнодушие к грядущим векам. Эпоха же, начавшаяся с нуля, обречена на забвение. И это справедливо: если для нее не существует прошлого, она недостойна иметь будущего. Ибо каким же образом непомнящие своего родства могут увидеть историческую перспективу? А, впрочем, нужна ли она им? Можно начать, «по программе», с нуля – и с него приумножать или взять, по той же «программе», только самое полезное и строить «светлое завтра» по тому же принципу, по какому рукотворно берутся «исправлять» природу. От евгеники растений и человека – к евгенике истории, той, которая нужна, сделана, как по заказу (слишком буквально воспринятый призыв: «Уничтожим преграды времени!»). На кого же обижаться, если родится монстр, новый Франкенштейн, созданный вроде бы «по образу и подобию своему», но без зачатков «мировой души»?

Даже ошибки и заблуждения должны передаться новой эпохе, чтобы, обогатившись опытом предшествующих поколений, ее деяния не были «механистичны» и в ней всегда оставалось место «человеческому, слишком человеческому»! Рациональное звено, с помощью которого можно прийти к наивысшему прогрессу по кратчайшей прямой, скорее присуще алгоритму компьютера, а не государственному уложению, возникающему в результате компромисса между властью и ее поддаными. Выскажем парадоксальную мысль: истинный прогресс, прорыв в светлое завтра, возможен только в тупиковой ситуации, при «стоянии на грани», когда общество «выстрадало» новые идеи, получив прививку к губительным соблазнам прошлого. По такому принципу совершается «инсайт открытия» в науке и искусстве. Почему бы этому принципу не соответствовать «инсайту прогресса» в жизни всего общества?

Так философы каждой эпохи обвиняют свое время в растлении и цинизме, – но связь времен не прерывается. Племя героев, разбросанное по всем векам и странам, воскресает в своих новых представителях:

• «Я всегда счастлив, когда мне удается преодолеть какую-либо трудность…»; «Я хотел бы прожить тысячу жизней… Я не создан для спокойной жизни»; «Высшим отличием человека является упорство в преодолении самых жестоких препятствий» (Л. ван Бетховен).

«Мне помощи не надо. Мне нужны враги. Пусть возражают, спорят, пытаются опровергнуть», – говорил Эварист Галуа. «Таков этот мужественный исследователь. Видно, справедливо сказано, что цена человека измеряется калибром его врагов. А он искал их, он жаждал борьбы. Это было для него лучше, чем равнодушие…» (из книги А. Сухотина «Парадоксы науки», СССР, 1978 г.).

«Если ведешь войну с сильными мира сего, смешно жаловаться на удары, которые они тебе наносят, и неловко предоставлять им случай проявить свое великодушие, смягчая удары» (П. Беранже).

«Мне нужны не судьи, а ученики… Если мои предложения будут отвергнуты повсюду, то я все же надеюсь найти для себя спокойный уголок. Под покровом своей добросовестности, свободной от упреков совести, я соберу около себя частицу человечества, того человечества, которому я хотел быть полезным в более широких размерах, и тогда придет пора ни у кого, кроме самого себя, не спрашивать совета, как поступать…» (Ф. Месмер).

«Мы, наученные историей, должны быть мужественней и не прекращать своей деятельности от неудач. Надо искать их причины и устранять их…» (К. Циолковский).

«Вступивши в строй, стоя у бреши, нельзя покидать своего знамени. Сознавая даже недостаточность своих сил, нужно бороться до конца» (А. Серов).

«На том стою и не могу иначе!..» (М. Лютер).

«Это были люди, – констатирует Исаак Д’Израэли, – которых ни насилие, ни воспитание не могли свернуть с дороги к величию» (из трактата «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Однако феномен несокрушимости их воли нельзя объяснить простым сложением всех видимых «физических влияний». Иногда для его проявления требуются десятилетия – та завершенная эпоха, когда художник-творец поставит последнюю точку, и только племени младому, незнакомому станет, наконец, понятен подтекст: «Наполеон, Людовик XIV, Тиберий, самые неистовые властители и самые прочные установления меркнут рядом с писателем, который, возвышаясь над ними, становится эхом своего века» (О. Бальзак, 1844 г.).

«Какое завоевание может сравниться с этим? – восклицает Ромен Роллан (1866–1944) в эссе «Жизнь Бетховена» (Франция, 1903 г.). – Какая битва Бонапарта, какое солнце Аустерлица могут поспорить в славе с этим сверхчеловеческим трудом, с этой победой, самой сияющей из всех, которую когда-либо одерживал дух? Страдалец, нищий, немощный, одинокий, живое воплощение горя, он, которому мир отказывает в радостях, сам творит Радость, дабы подарить ее миру…»

Речь идет об оде «К Радости» из Девятой симфонии Л. Бетховена (1824 г.). Казалось бы, Р. Роллан пишет о царстве грез, о чем-то надматериальном, об отстраненном – о воздействии симфонической музыки – и выходит на деяния человеческие в историческом масштабе. Не слишком ли много для консерваторского труда? Нет, отвечал сам автор симфонии, Людвиг ван Бетховен (1770–1827), и, осознавая силу своего влияния, заходил даже очень далеко: «Короли, принцы могут, заводить себе наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и орденами, но они не могут создавать великих людей, таких людей, чей дух поднимался бы выше этого великосветского навоза…» (из письма к Беттине фон Арним, Германия, апрель 1812 г.). «Не буду ничего говорить Вам о наши монархах и об их монархиях, – пишет он Кауке во время Венского конгресса (1815 г.), в дни апогея его, бетховеновской, славы. – Что до меня, то царство духа мне дороже всех иных, это высшая из всех империй светских и церковных…»