Евгений Мансуров - Психология творчества. Вневременная родословная таланта Страница 83

Бетховен не оспаривал тот очевидный факт, что он не является историческим героем прямого действия. Чтобы стать эхом своего века, он должен был четко видеть перспективу, размываемую как раз временным фактором. Магический кристалл, через который вглядываются в будущее, не претендует на чистоту зеркального отражения. Образы грядущего, как призраки-фантомы, едва различимы. Что воплощается в них из прошлого? Завеса времени окутывает деяния исторических лиц, которые есть только отзвуки уходящей эпохи. Отзвучавшее уходит в небытие. Таков жребий завоевателя/реформатора/революционера, но это не жребий художника-творца! Нет, Бетховен не желал себе быть господином настоящего момента. Для творчества своего, не привязанного к триумфу военной силы или годовщине августейшего царствования, он не хотел никаких ограничений и знал, не мог не знать, что оно преодолеет все местные и временные наложения. Творчество не от времени сего. «Мое царство – там, в эфире», – признавался он в письме к Францу фон Брунсвику. Именно там, в горних вершинах, эхо, способное продлиться в своем многократном повторении, обретает свойство вечного, не замирающего отзвука…

Князь-литератор Петр Вяземский (1792–1878) говорил уже не об эхе или отблеске своего века. Славу писателя, а не правителя считал он залогом «священной гордости народной», и в рядовом, казалось бы, обзоре жизни и творчества поэта И.И. Дмитриева решился на смелые, далеко идущие обобщения: «Имена хороших правителей, если события необыкновенные не возносят их на степень высшую, с коей могут они подействовать непосредственно на жребий государства и заготовить себе место в истории народа, должны довольствоваться и пользою, и молвою врйменной; имена хороших писателей, не затмеваемые блеском событий врйменных, разливающие сияние благодетельное на эпохи бледные и скудные, всегда сохраняются признательно у народов просвещенных как лучшее их достояние, как неотъемлемая собственность! Слава писателей, залог священный, вверенный гордости народной, может истребиться только вместе с нею в народе, униженном пороками правительства, или под бременем собственного разврата, уронившего величие предков» (из статьи «Известие о жизни и сочинениях И.И. Дмитриева», Россия, 1821 г.).

О тленности овеществленного мира, создаваемого «властителями подданных» и, в противовес ему, бессмертных деяниях «властителей умов» напоминал и крупнейший средневековый поэт Востока Джами (1414–1492):

Смотри: дворцы превращены в руины,Ушли в оковах гнева властелины.От их дворцов не сыщешь ты следа,А письмена певцов живут всегда.Где крыши тех дворцов, где основанья?Остались лишь певцов повествования.Нет памятника на путях земныхПрочней, чем слово прозы или стих.

А если отблеск, бросаемый писателем на свой век, делает честь не писателю, а веку? Наблюдается как бы обратный процесс: в эпохи бледные и скудные слава писателя идет впереди своего времени. Так думал Николай Карамзин (1766–1826), позднее ставший «первым историографом России». На весах истории он рассматривал личные качества повествователя и самые прочные установления государства им описываемого, – и находил, что деяния первого иногда заслуживают большей признательности потомства! Такую «крамольную» мысль он, действительно, однажды высказал – в стихотворении «Тацит» (Россия, 1798 г.), во времена неустойчивых павловских реформ:

Тацит велик;Но Рим, описанный Тацитом,Достоин ли пера его?

Вот так высоко оценивали литературный труд русские интеллигенты 19-го века! Понятно, что слово «писатель» взято здесь в собирательном значении. Точнее говорить об «универсальном гении», который продолжает работать, продолжает творить, преданный благородной идее, до самого последнего своего дня. Однако выразителем своего времени, затмившим славу первых правителей и непобедимых завоевателей, его делает нечто большее, чем примерные качества кабинетного спеца. «Гений, – отмечает Джек Лондон (1876–1916), – отбрасывает в сторону все оковы и предрассудки, его не обуздать, не удержать в подчинении» (из статьи «О писательской философии жизни», США, 1899 г.). Это уже, как отмечено выше, вызов общественному мнению, идейная конфронтация с умеренным благоразумно мыслящим большинством – конфронтация, быть может, даже более энергичная, сверх достаточности, чем вынужденная борьба за выживание, когда на «энергию поглощения» творческая «единица» отвечает «энергией отталкивания»! Как подчеркивает российский философ Николай Бердяев (1874–1948), это есть просветленное творчество на острие борьбы, ибо «талант связан с послушанием, гениальность же – с дерзновением; в судьбе гениальности есть святость жертвенности, ибо гениальность трагична» (из книги «Смысл творчества», Россия, 1916 г.). В итоговой работе «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (изд.1949 г.) Н.Бердяев возвращается к этой важной для него теме и развивает ее до «рокового» исхода: «Гениальность – по существу, трагична, она не вмещается в «мире» и не принимается «миром»… В гениальности всегда есть какое-то неудачничество перед судом «мира», почти ненужность для «мира»… Творчество, раскрывающееся в гениальности, обрекает на гибель в этом мире… Поэтому гениальная жизнь есть жертвенный подвиг».

Жертвенный подвиг и его трагичность, пожалуй, в том, что время для беспристрастной опенки творческого труда еще не пришло, но художник– творец не имеет привилегии «ждать лучших времен». Писатель не может не писать, художник – не держать в руках кисть, естествоиспытатель – не ставить опыты. На весах жизни: а) творческое самовыражение в спартанских условиях, без благ и привилегий и б) все блага и материальные привилегии, но без условий (возможности) заниматься творчеством. Если третьего не дано (разумеется, хорошо бы не делать предпочтения и все смешать «в один общий котел»), то для художника-творца весомее покажется… чаша под литерой «а»! Это, кстати, будет и его тестовой проверкой на «вхождение в творчество», когда «единственной целью и главной радостью является постижение или созидание». Отмечая явное предпочтение («единственная цель»), как-то не хочется говорить о фанатизме, ибо вполне оправданное желание «расширить зону творческого поиска» диктует совершенно осознанную необходимость ограничения в других сферах деятельности. Значит «фанатик» оказывается «прагматиком», для которого, самой весомой становится «чаша под литерой «а»! «Если субъект вынужден отказаться от удовлетворения некоторых потребностей, – отмечает психотерапевт Владимир Ротенберг, – если за счет этого зона поисковой активности поневоле оказывается суженной, то компенсаторно может усилиться поиск в творчестве…» (из статьи «Психофизиологические аспекты изучения творчества», СССР, 1982 г.).

Таким образом, интуитивное в творчестве начинается с режима жизни художника-творца, ведь этой интуицией он ему и подсказан (под влиянием «пирамиды не-творчества» он начинает вести иной образ жизни, когда весомее становится «чаша под литерой «б», но можно ли тогда говорить о самом творчестве?). По своей воле или в силу обстоятельств художник-творец начинает жить как убежденный аскет: была бы Великая Достойная Цель, – и все «радости жизни», встречающиеся на пути к Ней, теперь воспринимаются им как досадное отвлечение от созидательного труда!

Логика вхождения в творчество, в принципе, понятна. Но «что-то здесь от парадоксов не-эвклидовой геометрии или «нестыковок» релятивистской физики», когда «дальнее» становится «кратчайшим», а «невесомое» перевешивает «материальное». И никакие законы ньютоновской механики (что, опять Давид против Голиафа? а как насчет физического соотношения сил?) не объяснят того, почему стихийная «энергия заблуждения» оказывается самым неиссякаемым источником вдохновения! Какая-то «не-эвклидовая физика»… Для мистического состояния сознания творческий процесс слишком продолжителен. «Мгновения счастья» и «муки творчества» требуют многодневного настроя, порой длящегося годами. Помимо увлечения образом и смыслом идеи здесь присутствуют и сознательная воля, и мужество противостояния «обществу большинства». Американский психоаналитик Ролло Мэй (1909–1994) поднимает уровень конфронтации еще выше. «Истинное творчество требует бесконечной отваги, – пишет он в книге «Мужество творить» (российск. изд. 2008 г.). – На протяжении веков истинно творческие личности всегда бросали вызов богам».

Со сгоревшим метеором (или падшим ангелом) творца произведений сравнивали и раньше. Но то было движение с небес на землю. А что же «ничтожнейший из всех ничтожных мира сего» и вдруг услышавший «нездешнюю песнь»? Разве он не чувствует в себе силы воспарить к горним вершинам? Что-то неудержимое толкает его вперед. Джек Лондон (1876–1916) сравнивал людей творческих с блестящими носителями искрометного огня и отмечал их «запрограммированность» на весь отмеренный срок – «они так устроены, что не могут не говорить даже тогда, когда кругом все заткнули уши и рушатся небеса» (из статьи «Первая помощь начинающим авторам», США, 1899 г.).