Бернард Шоу - Аннаянска, сумасбродная великая княжна

Бернард Шоу

Аннаянска, сумасбродная великая княжна

«Аннаянска» — чисто бравурная пьеса. Для своих «номеров» современный мюзик-холл требует небольших скетчей, которые продолжаются минут двадцать и позволяют любимцу публики совершить краткий, но блистательный выход в достаточно заурядной постановке. В прежние времена мы с мисс Маккарти[1] не раз помогали друг другу прославиться в серьезных пьесах — от «Человека и сверхчеловека» до «Андрокла», — а мистер Чарлз Рикетс[2] снисходил к нашим просьбам и, оторвавшись от своих занятий живописью и скульптурой, придумывал для наших пьес удивительные костюмы. Но вот мы трое разогнули спины — как, вероятно, разгибали спины миссис Сидонс[3], сэр Джошуа Рейнолдс[4] и доктор Джонсон[5] — и создали «номер» для мюзик-холла «Колизей»[6]. Нет, мы не смотрели на театр-варьете сверху вниз и не считали его лилипутом или свой театр — Гулливером. Напротив, мы — трое новичков, только что освободившихся из-под тяжкого ига интеллектуального театра, — просили публику о снисхождении.

Сияли огни рампы, звучал «1812-й год» Чайковского; мисс Маккарти и мистер Рикетс легко и естественно показали себя с лучшей стороны. Мне, боюсь, это не удалось. За свой вклад в пьесу я удостоился всего одного комплимента: какой-то приятель сказал мне, что это единственная из моих вещей, которая не показалась ему слишком длинной. Тогда — действуя по своему правилу: «радуйся упрекам, ибо за ними часто скрывается похвала», — я добавил к ней еще пару страниц.

АННАЯНСКА, СУМАСБРОДНАЯ ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА

Революционно-романтическая пьеска

Кабинет генерала в ставке на восточном фронте в Беотии. Посреди кабинета большой стол с телефоном, письменными принадлежностями, бумагами и прочим, У одного конца стола удобное кресло для генерала. За креслом — окно. У противоположного конца стола простая деревянная скамья. На столе пишущая машинка, против нее стоит спинкой к двери обычный конторский стул. Рядом с дверью, расположенной за деревянной скамьей, стоит вешалка для верхней одежды. В кабинете никого нет.

Входит генерал Страмфест, за ним — лейтенант Шнайдкинд. Они снимают шинели и фуражки. Шнайдкинд задерживается возле вешалки, Страмфест подходит к столу.

Страмфест. Шнайдкинд!

Шнайдкинд. Да, сэр?

Страмфест. Вы еще не отослали правительству мое донесение? (Садится.)

Шнайдкинд (подходя к столу). Нет, сэр. Какому правительству прикажете его отослать? (Садится.)

Страмфест. Смотря по обстановке. Как развиваются события? У кого, по-вашему, больше шансов оказаться завтра утром у власти?

Шнайдкинд. Вчера крепче всех держалось временное правительство. Но я слышал, что сегодня у них застрелился премьер-министр и что лидер левого крыла перестрелял всех остальных.

Страмфест. Так. Это прекрасно. Но ведь они всегда стреляются холостыми патронами.

Шнайдкинд. Даже холостой патрон означает капитуляцию, сэр. По-моему, донесение следует отослать максимилианистам.

Страмфест. Они держатся не крепче, чем оппидо-шоуисты. И по-моему, умеренные красные революционеры имеют точно такие же шансы.

Шнайдкинд. Можно отпечатать донесение под копирку и послать каждому правительству по экземпляру.

Страмфест. Пустая трата бумаги. С тем же успехом можно посылать донесения в детский сад. (Со стоном опускает голову на стол.)

Шнайдкинд. Вы утомлены, сэр.

Страмфест. Шнайдкинд, Шнайдкинд, неужели вы еще можете жить на этом свете?

Шнайдкинд. В мои годы, сэр, человек опрашивает себя: неужели я уже могу отправиться на тот свет?

Страмфест. Вы молоды, молоды и бессердечны. Революция вас возбуждает, вы преданы абстрактным понятиям — свободе и прочему. А мои предки семь столетий верно служили беотийским Панджандрамам; Панджакдрамы давали нам придворные чины, жаловали награды, возвышали нас, делились с нами своей славой, воспитывали нас. Когда я слышу, как вы, молодежь, заявляете, что готовы сражаться за цивилизацию, за демократию, за низвержение милитаризма, я спрашиваю себя: неужели можно проливать кровь за бессмысленные лозунги уличных торговцев и чернорабочих, за всякий вздор и пакость? (Встает, воодушевленный своей речью.) В монархе есть величие, и он не какая-нибудь абстракция, а человек, вознесенный над нами, точно бог. На него смотришь, ему целуешь руку, он улыбнется — и у тебя сердце радуется, он нахмурится — и у тебя душа уходит в пятки. Я готов умереть за своего Панджандрама, как мой отец умер за его отца. Когда этот ваш трудовой народ гневил старших, его награждали пинком в мягкое место, и он был счастлив. А теперь что мне осталось в жизни? (Уныло опускается в кресло.) Мой король низложен и сослан на каторгу. Армия, его былая гордость и слава, марширует под мятежные речи нищих бунтовщиков, а полковника силой заставляют представлять этих ораторов народу. Кто меня назначил главнокомандующим, Шнайдкинд? Мой собственный поверенный! Еврей, самый настоящий еврей! Еще вчера все это показалось бы бредом сумасшедшего, а сегодня бульварная пресса сообщает об этом как о самых заурядных событиях. Хотите знать, ради чего я сейчас живу? У меня три цели: разгромить врага, восстановить на троне Панджандрамов и повесить своего поверенного.

Шнайдкинд. Будьте осторожны, сэр. В наше время опасно высказывать такие взгляды. Что, если я выдам вас?

Страмфест. Что?!

Шнайдкинд. Я не сделаю этого, конечно: мой отец ораторствует в том же духе, что и вы. Но все же — что, если я выдам вас?

Страмфест (с усмешкой). Я объявлю, что вы предали революцию, мой друг, и вас немедленно поставят к стенке; впрочем, если вы расплачетесь и попросите позволения обнять перед смертью старушку мать, они, возможно, передумают и назначат вас бригадиром. Довольно. (Встает, расправляет плечи.) Отвел душу, и сразу легче стало. За дело. (Берет со стола телеграмму, вскрывает ее; поражен ее содержанием.) Силы небесные! (Падает в кресло.) Этого еще недоставало!

Шнайдкинд. Что случилось? Армия разбита?

Страмфест. Лейтенант! Неужели вы думаете, что поражение может меня так подкосить? Меня, потерпевшего в этой войне тринадцать поражений? О мой король, мой повелитель, мой Панджандрам! (Рыдает.)

Шнайдкинд. Его убили?

Страмфест. Кинжалом, кинжалом пронзили сердце!..

Шнайдкинд. О боже!

Страмфест…и мне, мне тоже!

Шнайдкинд (с облегчением). А, так это метафора. Я думал, в буквальном смысле. Что случилось?

Страмфест. Его дочь, великая княжна Аннаянска, любимица Панджандрины, только что… только что… (Замолкает, не в силах договорить.)

Шнайдкинд. Покончила с собой?

Страмфест. Нет. Уж лучше бы она покончила с собой… Да, это было бы гораздо лучше.

Шнайдкинд (понизив голос). Оставила церковь?

Страмфест (шокирован). Разумеется нет. Не богохульствуйте, молодой человек.

Шнайдкинд. Потребовала права голоса?

Страмфест. Я дал бы ей это право и не поморщился, лишь бы уберечь ее от того, что она совершила.

Шнайдкинд. Что она совершила? Не томите, сэр, скажите же!

Страмфест. Она перешла на сторону революции.

Шнайдкинд. Как и вы, сэр. Мы все перешли на сторону революции. Она так же притворяется, как мы с вами.

Страмфест. Дай-то бог! Но это еще не самое страшное, Шнайдкинд. Она сбежала с молодым офицером. Сбежала, вы понимаете, сбежала!

Шнайдкинд (не особенно поражен). Понимаю, сэр.

Страмфест. Аннаянска, прекрасная, невинная Аннаянска, дочь моего повелителя. (Закрывает лицо руками.)

Звонит телефон.

Шнайдкинд (снимает трубку). Да, главный штаб. Да… Не ори, я не генерал. Кто у телефона?.. Почему сразу не сказал? Порядка не знаешь? В следующий раз разжалую в рядовые… Ах, тебя произвели в полковники! Ну а меня — в фельдмаршалы. Что у тебя там произошло? В чем дело? Я не могу целый день слушать твои хамские… Что? Великая княжна?

Страмфест вздрагивает.

Где вы ее поймали?

Страмфест (выхватывает у Шнайдкида трубку и слушает). Говори громче, это генерал… Сам знаю, болван. А офицера задержали? Того, что был с ней? Проклятье! Ты за это ответишь! Ты его отпустил — он подкупил тебя… Нельзя было его не заметить, он в полном придворном мундире Панджеробаенского гусарского полка! Задержать немедленно! Даю двенадцать часов, и если по истечении этого срока… что к дьяволу?! Ты мне никак сквернословишь, мерза… Гром и молния! (Шнайдкинду.) Эта свинья говорит, что в великую княжну дьявол вселился. (В трубку.) Подлый предатель! Как ты смеешь говорить такое о дочери помазанника божьего? Я тебя…