Владимир Маяковский - Облако в штанах

Владимир Маяковский

ОБЛАКО В ШТАНАХ

Вашу мысльмечтающую на размягченном мозгу,как выжиревший лакей на засаленной кушетке,буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,и старческой нежности нет в ней!Мир огро́мив мощью голоса,иду — красивый,двадцатидвухлетний.

Нежные!Вы любовь на скрипки ложите.Любовь на литавры ложит грубый.А себя, как я, вывернуть не можете,чтобы были одни сплошные губы!

Приходи́те учиться —из гостиной батистовая,чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —буду от мяса бешеный— и, как небо, меняя тона —хотите —буду безукоризненно нежный,не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!Мною опять славословятсямужчины, залежанные, как больница,и женщины, истрепанные, как пословица.

1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,было в Одессе.

«Приду в четыре», — сказала Мария.Восемь.Девять.Десять.

Вот и вечерв ночную жутьушел от окон,хмурый,декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржутканделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:жилистая громадинастонет,корчится.Что может хотеться этакой глыбе?А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важнои то, что бронзовый,и то, что сердце — холодной железкою.Ночью хочется звон свойспрятать в мягкое,в женское.И вот,громадный,горблюсь в окне,плавлю лбом стекло окошечное.Будет любовь или нет?Какая —большая или крошечная?Откуда большая у тела такого:должно быть, маленький,смирный любёночек.Она шарахается автомобильных гудков.Любит звоночки коночек.

Еще и еще,уткнувшись дождюлицом в его лицо рябое,жду,обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,догна́ла,зарезала,—вон его!

Упал двенадцатый час,как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серыесвылись,гримасу громадили,как будто воют химерыСобора Парижской Богоматери.

Проклятая!Что же, и этого не хватит?Скоро криком издерется рот.

Слышу:тихо,как больной с кровати,спрыгнул нерв.И вот,—сначала прошелсяедва-едва,потом забегал,взволнованный,четкий.Теперь и он и новые двамечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —большие,маленькие,многие! —скачут бешеные,и ужеу нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,будто у гостиницыне попадает зуб на́ зуб.

Вошла ты,резкая, как «нате!»,муча перчатки замш,сказала:«Знаете —я выхожу замуж».

Что ж, выходи́те.Ничего.Покреплюсь.Видите — спокоен как!Как пульспокойника.

Помните?Вы говорили:«Джек Лондон,деньги,любовь,страсть», —а я одно видел:вы — Джиоконда,которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,огнем озаряя бровей за́гиб.Что же!И в доме, который выгорел,иногда живут бездомные бродяги!

Дра́зните?«Меньше, чем у нищего копеек,у вас изумрудов безумий».Помните!Погибла Помпея,когда раздразнили Везувий!

Эй!Господа!Любителисвятотатств,преступлений,боен,—а самое страшноевидели —лицо мое,когдаяабсолютно спокоен?

И чувствую —«я»для меня мало́.Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!Кто говорит?Мама?Мама!Ваш сын прекрасно болен!Мама!У него пожар сердца.Скажите сестрам, Люде и Оле, —ему уже некуда деться.

Каждое слово,даже шутка,которые изрыгает обгорающим ртом он,выбрасывается, как голая проституткаиз горящего публичного дома.

Люди нюхают —запахло жареным!Нагнали каких-то.Блестящие!В касках!Нельзя сапожища!Скажите пожарным:на сердце горящее лезут в ласках.Я сам.Глаза наслезнённые бочками выкачу.Дайте о ребра опереться.Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!Рухнули.Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающемиз трещины губобугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!Петь не могу.У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чиселиз черепа,как дети из горящего здания.Так страхсхватиться за небовысилгорящие руки «Лузитании».

Трясущимся людямв квартирное тихостоглазое зарево рвется с пристани.Крик последний, —ты хотьо том, что горю, в столетия выстони!

2

Славьте меня!Я великим не чета.Я над всем, что сделано,ставлю «nihil»[1].

Никогданичего не хочу читать.Книги?Что книги!

Я раньше думал —книги делаются так:пришел поэт,легко разжал уста,и сразу запел вдохновенный простак —пожалуйста!А оказывается —прежде чем начнет петься,долго ходят, размозолев от брожения,и тихо барахтается в тине сердцаглупая вобла воображения.Пока выкипячивают, рифмами пиликая,из любвей и соловьев какое-то варево,улица корчится безъязыкая —ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,возгордясь, возносим снова,а боггорода на пашнирушит,мешая слово.

Улица му́ку молча пёрла.Крик торчком стоял из глотки.Топорщились, застрявшие поперек горла,пухлые taxi[2] и костлявые пролетки.Грудь испешеходили.Чахотки площе.Город дорогу мраком запер.

И когда —все-таки! —выхаркнула давку на площадь,спихнув наступившую на горло паперть,думалось:в хо́рах архангелова хоралабог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппикигрозящих бровей морщь,а во ртуумерших слов разлагаются трупики,только два живут, жирея —«сволочь»и еще какое-то,кажется — «борщ».

Поэты,размокшие в плаче и всхлипе,бросились от улицы, ероша космы:«Как двумя такими выпетьи барышню,и любовь,и цветочек под росами?»

А за поэтами —уличные тыщи:студенты,проститутки,подрядчики.

Господа!Остановитесь!Вы не нищие,вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,с шагом саженьим,надо не слушать, а рвать их —их,присосавшихся бесплатным приложениемк каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:«Помоги мне!»Молить о гимне,об оратории!Мы сами творцы в горящем гимне —шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,феерией ракетскользящего с Мефистофелем в небесном паркете!Я знаю —гвоздь у меня в сапогекошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,златоустейший,чье каждое словодушу новородит,именинит тело,говорю вам:мельчайшая пылинка живогоценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!Проповедует,мечась и стеня,сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!Мыс лицом, как заспанная простыня,с губами, обвисшими, как люстра,мы,каторжане города-лепрозория,где золото и грязь изъя́звили проказу, —мы чище венецианского лазорья,морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нету Гомеров и Овидиевлюдей, как мы,от копоти в оспе.Я знаю —солнце померкло б, увидевнаших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.Нам ли вымаливать милостей времени!Мы —каждый —держим в своей пятернемиров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторийПетрограда, Москвы, Одессы, Киева,и не было ни одного,которыйне кричал бы:«Распни,распни его!»Но мне —люди,и те, что обидели —вы мне всего дороже и ближе.

Видели,как собака бьющую руку лижет?!

Я,обсмеянный у сегодняшнего племени,как длинныйскабрезный анекдот,вижу идущего через горы времени,которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,главой голодных орд,в терновом венце революцийгрядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;я — где боль, везде;на каждой капле слёзовой течира́спял себя на кресте.Уже ничего простить нельзя.Я выжег души, где нежность растили.Это труднее, чем взятьтысячу тысяч Бастилий!

И когда,приход егомятежом оглашая,выйдете к спасителю —вам ядушу вытащу,растопчу,чтоб большая! —и окровавленную дам, как знамя.

3