Всеволод Князев - «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

А.А. Кобринский. ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. 1891-1913. (Вступительное слово).

Пожалуй, среди русских поэтов, покончивших с собой в начале XX века, самоубийство Всеволода Гаврииловича Князева оставило чуть ли не самое сильное эхо не только в истории русской литературы, но и в самой литературе, явив собою классический случай «замещения» реального человека и его творчества литературным мифом.

С юности молодой гусар вращался в кругу поэтов, художников, актеров, сформировавшемся вокруг журнала «Аполлон» и знаменитого богемного кафе «Бродячая собака». Во многом определяющим в жизни молодого поэта явилось знакомство с М. А. Кузминым, которое вскоре переросло в гомосексуальную любовную связь. Кузмин стал для Князева и первым литературным наставником. Они обменивались стихами, посвященными друг другу, Кузмин помогал Князеву с публикацией его произведений. Однако летом 1912 года Князев влюбляется в актрису Ольгу Глебову-Судейкину, жену известного художника Сергея Судейкина.

С этого момента драматизм ситуации стремительно нарастал. Реконструкция последующих событий, которой мы обязаны исследованиям Р.Д. Тименчика, выглядит примерно так: в сентябре 1912 года Кузмин пишет два прощаль­ных стихотворения, посвященных Князеву, — и этот месяц можно считать точкой окончательного разрыва. Далее начинается период мучительной, страстной – и столь же безнадежной любви Князева к Глебовой-Судейкиной. Это целиком захватившее его чувство оказалось настолько сильным, что малейшие перепады интонации ее писем бросали его то в жар, холод – от ярких проблесков надежды до отчаяния. Эти перепады можно проследить по стихам Князева конца 1912 года, в которых угадывается ощущение неизбежности. В стихотворении «И нет напевов, нет созвучий…», датированном декабрем того же года, появляются пронзительные строки, которые Анна Ахматова впоследствии возьмет эпиграфом в «Поэму без героя»

Любовь прошла – и стали ясныИ близки смертные черты…

29 марта 1913 года в Риге, где располагался 16-й гусарский Иркутский полк, Князев выстрелил себе в грудь из браунинга. Через неделю он скончался в городской больнице. О самоубийстве писали рижские газеты, отмечая, что причина его – неизвестна.

В 1914 году стихи Князева отец издал отдельной книгой.

С этого момента миф о юном поэте-гусаре, покончившем с собой из-за несчастной любви к красавице актрисе, начинает свой путь по русской литературе. Его призрак стал почти непременным атрибутом такого жанра, как текст-воспоминание о Петербурге 1913 года, важным элементом того, что Ахматова называла «петербургскими обстоятельствами». Самый знаменитый из этих текстов — уже упоминавшаяся «Поэма без героя» — с Посвящением «Вс. К.», с эпиграфом из Князева — и с воплощенной легендой о том, что поэт (выведенный в Поэме в виде драгунского Корнета, при этом следует отметить, что сам Князев был гусаром и до чина корнета дослужиться не успел) застрелился прямо на пороге квартиры возлюбленной:

(Сколько гибелей шли к поэту,Глупый мальчик, он выбрал эту. —Первых он не стерпел обид,Он не знал, на каком порогеОн стоит и какой дорогиПеред ним откроется вид…)

У ахматовской «Поэмы» был прямой источник – поэма М. Кузмина «Форель разбивает лед», во втором вступлении к которой был воссоздан архетип посещения поэта мертвецами:

Художник утонувшийТопочет каблучком,За ним гусарский мальчикС простреленным виском.

Свой сон, послуживший толчком к созданию этих строк, Кузмин подробно описал в дневнике, в нем все – и дети, явившиеся с того света, и – что, может быть, самое главное и ужасное, – осознание хозяином инфернального характера визита, и ужас, вызванный этим осознанием… В поэме Кузмина смерть Князева (опять-таки с небольшим легендарным сдвигом: на самом деле поэт выстрелил себе в грудь, а не в висок) оказывается в параллели с другим знаковым событием той эпохи – смертью художника Сапунова, утонувшего в Финском заливе, недалеко от Териоки, во время катания на лодке, в которой находился и Кузмин.

Легенда, запечатленная в двух величайших русских поэмах XX века, сделала по-настоящему бессмертным имя юного гусара – чего, конечно, никогда бы не смогли сделать ни его стихи, ни его короткая жизнь. Имя Князева вошло в список имен, ставших своего рода метонимией того времени – 1913 год предстанет пред пережившими революционный и послереволюционный хаос символом навсегда ушедшего счастья – как это мы видим в стихотворении Георгия Иванова:

Январский день. На берегу НевыНесется ветер, разрушеньем вея.Где Олечка Судейкина, увы,Ахматова, Паллада, Саломея?Все, кто блистал в тринадцатом году, –Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,И на закате, в Павловске иль в Царском,Пройдет другая дама в соболях,Другой влюбленный в ментике гусарском,Но Всеволода Князева ониНе вспомнят в дорогой ему тени.

ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»:ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Сонет. «Прошли года… Былые радости, печали...»

Я памятью живу с увядшими мечтами:

Виденья прежних лет толпятся предо мной…

Лермонтов

Прошли года… Былые радости, печалиСменились новою, томительной тоской,И, как в гробу мертвец, нашли себе покойВсе чувства прежние, что сердце волновали.Встают передо мной теперь воспоминанья,Мечты прошедшие, прошедшая любовь…Зачем, не знаю сам, бужу те чувства вновь –В них мало радости, там горечь и страданья…Но все же я люблю года поры златой, –Там чувства светлые, там первые желанья,Там восхищение пред чистой красотой,С слезами детскими невинная любовь,И вы, разбитые холодностью мечтанья…Пускай вы горестны, но я зову вас вновь…

«Я не хочу, чтобы, когда умру я…»

Я не хочу, чтобы, когда умру я,Мой хладный прах вложили в тесный гробИ, положив на грудь цветы тоскуя,Молитвой обернув мой бледный лоб,Спустили в темную, глубокую могилуИ мой плененный труп засыпали песком,Сковав и без того умершую уж силуИ дух мой, без того заснувший крепким сном.Нет, я хочу, чтоб океан холодныйМой бренный прах бушуя покрывал,Чтоб только он, безбрежный и свободный,Мне лоб и грудь волнами омывал.

Заглохший парк (Сонет)

Вхожу в заглохший парк… Все спит спокойным сном…Спит тихий пруд, спят зелень и цветы…Все, все забыло здесь о суетном земном,Все полно мирных грез заснувшей красоты.

Склонившись в пруд громадными стволами,Деревья дряхлые как в зеркало глядят…Беседки с графскими старинными гербамиТак помечтать под тихий свод манят.

Все спит, все умерло… Один лишь водопад,Как будто нарушать спокойствие он рад,С уступов падая, задумчиво шумит…

Все спит, все умерло… Лишь он один да яВолнуемся, лишь в нас двоих сквозь сон кипитБезумство дерзкое стремлений бытия.

«Рысью, рысью!.. По тропинке…»

Рысью, рысью!.. По тропинкеЯ несусь на вороной…Ветви колются и бьются,Бьются дерзостно со мной.Вот ухабы, вот канава, –Скачем, мчимся чрез нее…Дума злая нарушаетСчастье дерзкое мое…О, лети же, вороная,Донеси скорей меняДо могилы черной в поле,Где б заснул навеки я!..

«Близок бой… Ближе к коням, к знаменам!..»

So bin ich ewig, denn ich bin.

Goethe[1]

Близок бой… Ближе к коням, к знаменам!Духом смерти равнина полна…Все равно… Наливайте вино нам!..Наливайте и пейте до дна!Все мы жили, и все мы страдали, –Перед смертью не все ли равно?..Позади нас мечты и печали,Перед нами в бокалах вино.

Наливайте скорей, чтоб шипела,Чтобы искрилась пена вина…Ах, какое до гроба нам дело,Когда жизнь, как бокалы, полна!Близок бой… Призывает к знаменамРжанье конское, сабельный звон…Все равно… Наливайте вино нам!Прочь печальную песнь похорон…

«О, если ты прелестною рукою…» (О. П-М.)