Александр Блок - Поэмы 1907-1921 годов

Александр Блок

ПОЭМЫ 1907–1921 ГОДОВ

СОЛОВЬИНЫЙ САД

1

Я ломаю слоистые скалы

В час отлива на илистом дне,

И таскает осел мой усталый

Их куски на мохнатой спине.

Донесем до железной дороги,

Сложим в кучу, — и к морю опять

Нас ведут волосатые ноги,

И осел начинает кричать.

И кричит, и трубит он, — отрадно,

Что идет налегке хоть назад.

А у самой дороги — прохладный

И тенистый раскинулся сад.

По ограде высокой и длинной

Лишних роз к нам свисают цветы.

Не смолкает напев соловьиный,

Что-то шепчут ручьи и листы.

Крик осла моего раздается

Каждый раз у садовых ворот,

А в саду кто-то тихо смеется,

И потом — отойдет и поет.

И, вникая в напев беспокойный,

Я гляжу, понукая осла,

Как на берег скалистый и знойный

Опускается синяя мгла.

2

Знойный день догорает бесследно,

Сумрак ночи ползет сквозь кусты;

И осел удивляется, бедный:

«Что, хозяин, раздумался ты?»

Или разум от зноя мутится,

Замечтался ли в сумраке я?

Только всё неотступнее снится

Жизнь другая — моя, не моя…

И чего в этой хижине тесной

Я, бедняк обездоленный, жду,

Повторяя напев неизвестный,

В соловьином звенящий саду?

Не доносятся жизни проклятья

В этот сад, обнесенный стеной,

В синем сумраке белое платье

За решеткой мелькает резной.

Каждый вечер в закатном тумане

Прохожу мимо этих ворот,

И она меня, легкая, манит

И круженьем, и пеньем зовет.

И в призывном круженьи и пеньи

Я забытое что-то ловлю,

И любить начинаю томленье,

Недоступность ограды люблю.

3

Отдыхает осел утомленный,

Брошен лом на песке под скалой,

А хозяин блуждает влюбленный

За ночною, за знойною мглой.

И знакомый, пустой, каменистый,

Но сегодня — таинственный путь

Вновь приводит к ограде тенистой,

Убегающей в синюю муть.

И томление всё безысходной,

И идут за часами часы,

И колючие розы сегодня

Опустились под тягой росы.

Наказанье ли ждет, иль награда,

Если я уклонюсь от пути?

Как бы в дверь соловьиного сада

Постучаться, и можно ль войти?

А уж прошлое кажется странным,

И руке не вернуться к труду:

Сердце знает, что гостем желанным

Буду я в соловьином саду…

4

Правду сердце мое говорило,

И ограда была не страшна,

Не стучал я — сама отворила

Неприступные двери она.

Вдоль прохладной дороги, меж лилий,

Однозвучно запели ручьи,

Сладкой песнью меня оглушили,

Взяли душу мою соловьи.

Чуждый край незнакомого счастья

Мне открыли объятия те,

И звенели, спадая, запястья

Громче, чем в моей нищей мечте.

Опьяненный вином золотистым,

Золотым опаленный огнем,

Я забыл о пути каменистом,

О товарище бедном своем.

5

Пусть укрыла от дольнего горя

Утонувшая в розах стена,—

Заглушить рокотание моря

Соловьиная песнь не вольна!

И вступившая в пенье тревога

Рокот волн до меня донесла…

Вдруг — виденье: большая дорога

И усталая поступь осла…

И во мгле благовонной и знойной

Обвиваясь горячей рукой,

Повторяет она беспокойно:

«Что с тобою, возлюбленный мой?»

Но, вперяясь во мглу сиротливо,

Надышаться блаженством спеша,

Отдаленного шума прилива

Уж не может не слышать душа.

6

Я проснулся на мглистом рассвете

Неизвестно которого дня.

Спит она, улыбаясь, как дети, —

Ей пригрезился сон про меня.

Как под утренним сумраком чарым

Лик, прозрачный от страсти, красив!..

По далеким и мерным ударам

Я узнал, что подходит прилив.

Я окно распахнул голубое,

И почудилось, будто возник

За далеким рычаньем прибоя

Призывающий жалобный крик.

Крик осла был протяжен и долог,

Проникал в мою душу, как стон,

И тихонько задернул я полог,

Чтоб продлить очарованный сон.

И, спускаясь по камням ограды,

Я нарушил цветов забытье.

Их шипы, точно руки из сада,

Уцепились за платье мое.

7

Путь знакомый и прежде недлинный

В это утро кремнист и тяжел.

Я вступаю на берег пустынный,

Где остался мой дом и осел.

Или я заблудился в тумане?

Или кто-нибудь шутит со мной?

Нет, я помню камней очертанье,

Тощий куст и скалу над водой…

Где же дом? — И скользящей ногою

Спотыкаюсь о брошенный лом,

Тяжкий, ржавый, под черной скалою

Затянувшийся мокрым песком…

Размахнувшись движеньем знакомым

(Или всё еще это во сне?),

Я ударил заржавленным ломом

По слоистому камню на дне…

И оттуда, где серые спруты

Покачнулись в лазурной щели,

Закарабкался краб всполохнутый

И присел на песчаной мели.

Я подвинулся, — он приподнялся,

Широко разевая клешни,

Но сейчас же с другим повстречался,

Подрались и пропали они…

А с тропинки, протоптанной мною,

Там, где хижина прежде была,

Стал спускаться рабочий с киркою,

Погоняя чужого осла.

6 января 1914 — 14 октября 1915

ВОЗМЕЗДИЕ

Юность — это возмездие.

Ибсен

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы[1] рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы.

Интересно и небесполезно и для себя и для других припомнить историю собственного произведения. К тому же нам, счастливейшим или несчастливейшим детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко окрашены для нас, и — увы! — забыть их нельзя, — они окрашены слишком неизгладимо, так что каждая цифра кажется написанной кровью; мы и не можем забыть этих цифр; они написаны на наших собственных лицах.

Поэма «Возмездие» была задумана в 1910 году и в главных чертах набросана в 1911 году. Что это были за годы?

1910 год — это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть Толстого. С Коммиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем — громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий — вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность — мудрая человечность. Далее, 1910 год — это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек — но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой то «первозданный Адам».

Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, из которых впервые вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики. Мысль, которую, по-видимому, будили сильные толчки извне, одновременно стучалась во все эти двери, не удовлетворясь более слиянием всего воедино, что было легко и возможно в истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой революции, а также — в неистинном мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею. Именно мужественное веянье преобладало: трагическое сознание неслиянности и нераздельности всего — противоречий непримиримых и требовавших примирения. Ясно стал слышен северный жесткий голос Стриндберга, которому остался всего год жизни. Уже был ощутив запах гари, железа и крови.

Весной 1911 года П. Н. Милюков прочел интереснейшую лекцию под заглавием «Вооруженный мир и сокращение вооружений». В одной из московских газет появилась пророческая статья: «Близость большой войны». В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови. Летом этого года, исключительно жарким, так что трава горела на корню, в Лондоне происходили грандиозные забастовки железнодорожных рабочих, в Средиземном море разыгрался знаменательный эпизод «Пантера — Агадир».

Неразрывно со всем этим связан для меня расцвет французской борьбы в петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты. В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; все мы помним ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, — падений и смертей талантливых и бездарных авиаторов.