Н Момадэй - Диалоги Медведя с Богом

Скотт Момадэй

Диалоги Медведя с Богом

ВВЕДЕНИЕ

С самого начала оговорю, что это не книга о Медведе (хотя о нем и будет говориться в единственном числе мужского рода, с большой буквы и без уточняющих артиклей); речь о нем самом пойдет только случайно. Мне не столь интересно определять сущность Медведя, сколько попытаться постичь хоть отчасти тот дух девственной дикости, ярким выражением которого он служит. Даже Урсет, первый из медведей, – ведь он непосредственно вышел из рук Творца – все же является символом; он, если хотите, более призрачен, чем реален. Он – имитация самого себя, он – маска. Если всматриваться пристально и достаточно долго, сквозь него можно увидеть далекие горы. Медведь этот – сама матрица, воплощение дикого края.

Мы знакомы с Медведем, даже больше, чем близко знакомы. Медведь и я – одно целое, мы живем внутри общего повествования. Мое индейское имя – Тсоай-Тали, что на языке кайова означает "Юноша Каменного Древа". Тсоай, Каменное Древо – это Дьяволова Башня в Вайоминге. Именно там давным-давно юноша-кайова превратился в медведя, а его сестры поднялись в небо и стали звездами Большой Медведицы. Посредством чудесной силы, скрытой в историях и именах, я сделался перевоплощением того юноши. С тех пор как во младенчестве мне было присвоено имя Тсоай-Тали, я обрел дух Медведя. Для кайова первейшим религиозным самовыражением была Пляска Солнца, а древнейшей памятью крови – мифологическая тьма полого древесного ствола, сквозь который они вышли на этот свет. Они верят, что бизон – воплощение солнца. Но Медведь – это зверь, воплощающий в себе дикую глушь.

Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.

В этих стихах и диалогах Медведь отмечен восприимчивым умом и разумным поведением. Он осторожен, но любопытен; стар, но игрив; брюзглив, но беззаботен; смирен, но мудр. И подобно всем тем оригиналам, чье присутствие, выпав нам на долю, кажется уже необходимым, Медведь является безнадежным мечтателем.

Он слаб зрением, но способен прозревать все до края света и за пределами времен; в глубоком одиночестве следит он за кривыми, что описывают его родичи в ночном небе, отмечая циклы солнцестояний.

Однажды в октябре я пустился в паломничество на поиски Медведя, как внутри себя, так и в безмерной глубине дикого края. Четыре дня простоял я лагерем на восточном склоне горы Тсоай и постился там. На четвертую ночь я ощутил себя на диво освеженным и готовым к переменам. Муки голода, испытанные в течение дня, исчезли. Холодный воздух помог возрождению тела и духа. Вокруг меня царил полный покой. Огромный монолит горы Тсоай вздымался надо мной в мерцающей мгле, словно вал прибоя во власти лунного магнетизма. На время его окружила какая-то аура; затем, по мере того, как ночь все больше погружалась во мрак, его силуэт проступал все резче. С южной стороны над вершиной возникла Большая Медведица, словно звезды с горою вместе вошли в единый круг времени и пространства. Потом созвездие проплыло над горой Тсоай, спускаясь с ее восточного склона. Должно быть, прошло немалое время, но казалось оно всего мгновением. И потом, я тоже взирал за пределы времен, прозревая вневременную Вселенную. Тени сгустились на монолите. И вот в одной из них возник Медведь, встав на дыбы в каком-то едином ритме с горой. Огромный, смутный, невозмутимый. В каком-то смысле я испытал духовную полноту, уже ничего не боясь, ничему не удивляясь. В конце концов, то была цель моего искуса, мое достояние; и все вокруг, представлялось мне, живет в согласии с ходом вещей. Я ушел оттуда более завершенным в своем бытии, чем когда-либо прежде.

А через несколько лет я отправился к людям, для которых Медведь служит святыней. В западной Сибири мне показали атрибуты хантыйского медвежьего празднества – шкуру и медвежью голову, будто маску иного мира, медвежьи лапы, сани, на которых медведя вносят в его дом, его чум. Стоя радом с этими вещами, я ощутил их силу. В их присутствии я постиг тайну призрачности медвежьего духа – как происходит, что Медведь пляшет, пребывая на грани жизни и смерти, свободно минуя их пределы.

Убив медведя, охотник неустанно заботится о его туше. Он умащает ее; он снимает шубу и заменяет ее другой. В санях он привозит тело медведя на край деревни. Там уже собрался народ – приветствовать его и приглашать в гости. Медведя вносят в чум, его личный дом, где он сможет лицезреть все подробности празднества и царить над всем. Охотник отступает, и вперед выходит певец. "Куда идешь ты? – вопрошает певец. Охотник ответствует: "Я иду в дом Медведя." – "Что ж, ведь и я тоже иду туда, – отвечает певец. И он заводит свою сотню песен; а впереди – состязания в борьбе, пляски и пир далеко за полночь.

Что-то внутри меня жаждет диких гор, рек и равнин. Я люблю пребывать в вотчине Медведя, вслушиваться в древнюю горловую музыку его дыхания, и просто знать, что он рядом. И Медведю открыт доступ в мир моих грез. Ибо в этой пещере снов мы с Медведем ощущаем себя дома.

Н. Скотт Момадэй, 1998

ДИАЛОГИ МЕДВЕДЯ С БОГОМ

Первый Диалог.

ТЫ ЕСТЬ УРСЕТ. Я ЕСМЬ ЯХВЕ

Неопределённое пространство. Свет на двух стульях, быть может – от уличного фонаря либо китайского фонарика, подвешенного на дереве. ЯХВЕ, Создатель, дремлет, прикорнув на стуле. Входит медведь УРСЕТ – неслышно, осторожно. Замирает на миг у пустого стула, – он не в себе, колеблется. Потом садится.

УРСЕТ

Э-э-э… Кхм! Прости, Великая Тайна. Прости покорно. (Яхве вздрагивает, потягивается, замечает его) Это всего лишь я, Урсет.

БОГ

А? Что? А-а-а, это ты, Урсет! Как дела?

УРСЕТ

Значит, ты знаешь меня?

БОГ

Я-то? Как же мне не знать тебя, Урсет! Ведь я сотворил тебя.

УРСЕТ

Да-да, я видел это во снах. В моих снах я очень маленьким вышел из твоих рук.

БОГ

О, очень маленьким! Ты был едва ли больше крысы. Увидев тебя в этом новом, телесном обличье, я подумал было – уж не вышло ли у меня какой-нибудь ошибки. Ведь я хотел сделать тебя сильным, а тут получилась всего-навсего мокрая крыса… Верно – ты и впрямь вышел из этих самых рук. Из этих самых пальцев, этих ладоней. Из клочка мокрой шерсти я сделал маленький шарик – как помню, из чего-то, проплывавшего по водам, – клочок волос, кусочек плавучей материи. И это был ты! А теперь взгляни – ты стал таким сильным! Не побоюсь сказать, Урсет – ты одно из лучших моих творений. Я горжусь тобой.

УРСЕТ

В твоих руках я обрел свой завершенный вид. Значит, я стал подобен чуду, не так ли? И ныне – разве я не чудесен?

БОГ

Завершение состоялось в свой срок, согласно замыслу; право, то было делом нехитрым – детской игрушкой. (Пауза) Но что у тебя на уме, Урсет? Зачем ты пришел ко мне?

УРСЕТ

Меня гложет забота. Мой непокой тяжек, и нелегко мне говорить о нем.

БОГ

Ты нездоров?

УРСЕТ

Да нет, вообще-то я здоров, спасибо.

БОГ

Тогда…

УРСЕТ

Мне нелегко говорить об этом. Знай я слова…

БОГ

Слова, язык, речь… Снова всё тот же старый-престарый спор о словах… Да, это можно было предвидеть…

Вначале было Слово, видишь ли, и я пребывал в нём. Я был Слово. Мы нераздельны, Слово и я. Ибо имя мое – "Я Есмь". И еще Иегова, и Бог, и Верховное Существо – и Великая Тайна. Надеюсь, ты станешь говорить со мной от чистого сердца, Урсет. И надеюсь, ты сможешь высказать все, что лежит у тебя на сердце, прекрасным, сладостным языком. Ибо я убрал себя нарядом из дивных слов и тонких оборотов речи. Мне глубоко сладок язык моих творений. Насколько я помню, твой голос, Урсет, схож с голосом Человека – vox humana. А его голос – один из лучших инструментов для извлечения звука и смысла в мире – пожалуй что наилучший.

Я внимал бы твоему голосу, Урсет, словно раскату грома, словно волнам океана, бьющим о скалы Могер, словно звукам Пятой Симфонии или Чарльзу Лафтону, когда читает он мою притчу об Иове или о Седрахе, Мисахе и Авденаго; словно строкам Гомера, поющего о Троянских войнах. Я внимал бы ему в словах, резвящихся на рассвете, отдающихся эхом в пещерах Мальпаиса, словах, что вздымает ветер пустынь с первым лучом солнца. Я внимал бы ему в Слове, Урсет, в Слове, что разит и покоит, тешит и губит; в слове, что нисходит во мрак океанских пучин и реет в слепящем сиянии солнца. И Слово это повергло б меня в смятение.

УРСЕТ (после долгой паузы, смиренно)

Как и твое меня, Великая Тайна. Правду сказать – любые слова приводят меня в смятение. Слово Скала смущает меня. Слово Древо приводит меня в замешательство. Дитя уносит мой покой. Слово Печаль лишает равновесия. Любовь повергает на колени. И, однако, молчанием веет от всех этих слов, и вот это молчание тревожит меня всего сильнее.