Константин Паустовский - Бригантина, 69–70 Страница 57

Как ни взволновала меня эта трогательная, бескорыстная мечта старого русского патриота, я, однако, тут же вспомнил нелепейшую экспозицию картин в Государственном Французском музее импрессионистов во всемирно известной Оранжерее — филиале Лувра: один зал — дар такого-то завещателя, другой — другого. И никакого тебе цельного представления ни о творческом пути и отдельных этапах развития Ренуара, скажем, или Тулуз-Лотрека, или всего направления в целом… Нет, никто у нас не даст разрешения на такую вздорную экспозицию лишь ради того, чтобы выпятить имя дарителя! И видимо, тень сомнения, что Федору Семеновичу удастся осуществить свою мечту, явственно отразилась на моем лице. Федор Семенович встревожился.

— Вы тоже думаете, что в России на это не согласятся?

— Почему вы говорите: «тоже»? Вы это уже слышали от кого-нибудь?

— Еще бы! Сколько раз! У меня ведь много ваших искусствоведов перебывало. И все в один голос: и — «Это у нас не принято», и — «Да зачем вам это? Вы же умный человек, Федор Семенович!» Даже Маяковским пытались убеждать: дескать, «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм…» Но ему самому-то памятник воздвигли? И ничего, социализму не мешает! И то, что Третьяковка имена личные — братьев Третьяковых — увековечила, тоже никому не мешает. Наоборот: вечная им благодарность. И правильно… Ну пускай даже не отдельный зал, — я ведь тоже понимаю, что тематическое единство экспозиции — вещь, которая способна дать зрителю больше, — но хоть таблички под каждой вещью, четкие медные таблички с гравировкой: «А. Е. Архипов. Портрет матери», а ниже: «Дар Ф. С. Белых» — это-то можно?! За свой собственный счет я бы их тут сделал — пусть никто, кроме меня, не потратится! Ну скажите по совести: кому это может повредить? А? Разве может кому-нибудь?

Федор Семенович обращался ко мне так требовательно, как будто лично от меня зависело дать ему ответ, который можно было бы расценить как ответ всего нашего государства. Какую, кстати, гордость это всегда вызывает, когда тебя так спрашивают. А к советским людям за границей чаще всего только так и обращаются. И я почувствовал, что только по-государственному я и обязан отвечать Белых, что не вправе ни отмолчаться, ни сослаться на то, что недостаточно компетентен. Какая действительно тут нужна особая компетентность? Разве не растрогала меня до глубины души в Монте-Карло крохотнюсенькая площадь (я даже измерил ее шагами: шесть шагов на шесть!), на которой в нише дома, выходящего на нее, стоял позеленевший бронзовый бюст неизвестного мне Ф. Бозио, чье имя было вычеканено на пьедестале, на беломраморной же уличной доске оно было повторено крупно и золотом.

Не сомневаюсь, то был, наверно, достойный актер, и город, где он родился, пусть кукольною площадью шесть на шесть шагов, но посчитал своим долгом — и радостью! — увековечить его память. Захочется ли юному монтекарлосцу, пришедшему на эту пьяцету сегодня и взглянувшему на Франсуа Бозио, родившегося двести лет назад и игру которого, право, никто уже не в состоянии себе представить, все-таки тоже сделать что-то значительное для своих современников, чтоб они помянули тебя добрым словом? Наверное, захочется. И не одному!

А бесчисленные памятные бюсты: долго и, конечно, славно лечившему своих больных местному доктору в Ментоне или бывшему мэру города в Грасе? Городки махонькие, однако память о людях, сделавших своей родине что-то достойное, большая. Разве это не заслуживает уважения, разве не стоит того, чтобы и нам перенять?

И я сказал Федору Семеновичу, ощущая такую ответственность, как если бы действительно был уполномочен всем нашим народом и всем государством на свой ответ:

— Нет, Федор Семенович, уверен: это не только никому не может повредить, — наоборот: это будет лишь заслуженной памятью о том святом деле, которому вы отдали всю свою жизнь. И каждый советский человек только поклонится вам за него.

Федор Семенович вскинул на меня светлые, младенчески чистые глаза:

— Вы это говорите, чтобы утешить меня, или правда так и думаете?

— Мне было бы стыдно лицемерить перед вами.

Он порывисто протянул мне руку.

— Тогда спасибо. От всей души!

…Постепенно начало смеркаться. Белых включил свет. Но многие картины решительно проигрывали при электричестве, тем более что освещение в квартире было обычным, а не как в музеях — рассчитанным специально на демонстрацию живописи зрителям.

Федор Семенович произнес сокрушенно:

— Это я виноват. Отвлек вас своими разговорами, а время ушло… Но вы сможете навестить меня еще?

— С удовольствием!

— Ну тогда хорошо. Когда вас ждать?

Мы сговорились, и я пошел одеваться. Однако Федор Семенович не отпустил меня одного, решил проводить до метро, вспомнил:

— Скоро Эсфирь вернется, а я позабыл овощи купить. Обещал ей и позабыл. — Дробно рассмеялся. — Вечно она со мной мучается, как ей только не надоест!

Мы спустились на лифте. У самого выхода из подъезда Федор Семенович ткнул палкой в узкую низковатую дверь какой-то, должно быть, служебной квартиры.

— Тут жил мосье Жак… И странно: никого у него как будто не было, а когда хоронили — вся улица оказалась запружена: ребятишки… И до кладбища провожали…

Он задумчиво отворил мне выходную дверь. До метро нам надо было пройти почти всю Клод-Лоррен. И хоть она не длинна, я, наверно, раз двадцать услышал, как мальчишки, возвращавшиеся из школы, звонко приветствовали Белых:

— Добрый день, мосье Теодор!

Другой голос перебивал смеясь:

— Добрый вечер, мосье Теодор!

Белых с удовольствием отвечал в тон:

— Добрый день, Николя! Добрый вечер, Гастон! А ты, Пьер, не пожелаешь ли мне еще и доброго утра?

Как это он отозвался о покойном Жаке Гренье: «У ребят на людей, которые стоят того, чтобы их называть настоящими людьми, какой-то особый нюх…»

Мы расстались у метро. Федор Семенович церемонно приподнял над головой старомодную шляпу.

— Итак, я вас жду. Я был весьма рад познакомиться с вами.

Конечно, это была просто тривиальная фраза — банальная формула прощания в устах вежливого человека. Но мне почему-то стало очень приятно от этих слов…

Александр КУЗНЕЦОВ

Сокровища Сванетии

Памяти Михаила Хергиани

Подъем кончился. Впереди — спуск на ледник Лекзыр, справа — отвесные стены массива Улу-тау, слева — склоны, уходящие к вершине Местиатау. За спиной — Балкария, прямо — Сванетия.

Сванетия… Страна тишины и спокойствия, как назвал ее в 253 году до нашей эры грузинский царь Саурмаг, выселивший сюда своих непокорных подданных. Сванетия — символ гордого свободолюбия. Сванетия, крошечная страна, мир ледников, узких долин, бешеных потоков.