Константин Паустовский - Бригантина, 69–70 Страница 60

Как всегда, ставя на стол все лучшее, что у них есть, хозяева извиняются за плохой прием, за плохое угощение, хотя всем ясно, что такую еду сами они видят не каждый день. Больше у них действительно ничего нет. Сваны небогатый народ. Что можно получить от скал, лежащих под самым небом? Ячмень, картошка, немного баранов, маленькие коровы да поджарые свиньи — вот и весь доход свана. Внизу же, если спуститься по Ингурской тропе к морю, мингрелы выращивают цитрусы и все, что твоей душе угодно. Недаром одна из сванских легенд утверждает, что Верхнюю Сванетию создал не бог, а дьявол Самаал. Дело было так: Христос как-то пошел в Верхнюю Сванетию, чтобы развести там виноградники, но Самаал опередил его. На обратном пути повстречал около селения Ашара — в десяти километрах от Цагери, на берегу Цхенисцхали. Здесь и ныне лежит плоский камень со следами ног Христа и отпечатком одной из частей тела Самаала. Дьявол уверил Христа, что он уже развел виноградники в Верхней Сванетии и в доказательство показал ему барбарис. «Такого красного винограда и мне не приходилось разводить», — сказал Христос и вернулся вниз. Верхняя Сванетия осталась без винограда и не только без него, бог во многом обделил маленькую страну. Но зато в Верхней Сванетии живут самые гордые и самые гостеприимные люди на земле.

Традиционные тосты, тосты, за которые нельзя не выпить: за удачный переход, за меня, за Юру, за Шалико, хозяина, хозяйку, братьев, за мир, за Сванетию… Много хороших слов и так же много стаканов напитка с резким специфическим запахом — араки. Чокаясь, стараешься из уважения друг к другу держать свой стакан ниже стакана партнера. Для этого наши руки со стаканами опускаются иногда ниже стола. Тогда протягивается ладонь, и мы чокаемся, сдвигая стаканы на ладони, чем уравновешиваем нашу значимость за столом, делаем себя равными.

Юра — художник. При свете керосиновых ламп он без конца делает карандашные наброски. Сейчас он рисует Мобиля. Мне его рисунок нравится, но у окружающих отношение к этому портрету сдержанное, главным образом из-за отсутствия фотографического сходства.

— Пойми, Шалико, — втолковываю я своему другу, — это рисунок. Сходство здесь не самое главное. Главное — образ.

— Какой образ?! — обижается Шалико. — Что, мой отец — образ?! Он нарисовал ему одно плечо и не хочет рисовать второго. Что, у моего отца одно плечо, что ли?

— Да это не важно! Он может быть совсем без плеч… — продолжаю я.

Но Шалико меня перебивает.

— Это тебе не важно, — сердито говорит он, — а я хочу, чтоб у моего отца было два плеча, а не одно.

— Не болтай о том, чего не понимаешь! — теряю терпение и я.

— Кто здесь болтает?! — Шалико поднимается из-за стола во весь свой громадный рост.

Вскакиваю и я.

— Ты! Ты думаешь, что понимаешь в этом больше, чем художник или я?

— А ты кто такой?!

— А ты кто такой?! — Я ударяю по столу кулаком, звенят стаканы.

Отшвырнув стул, Шалико выходит из-за стола. Мы стоим с ним друг перед другом, словно два петуха. Нас уже держат за руки.

Голова моя падает на грудь, и я говорю:

— Прости меня, Шалико, я не прав. Не тот разговор.

— Ну что ты… — отвечает он, — это я виноват, прости меня. Я не должен был так говорить, ведь ты гость в доме моего отца, — он заботливо берет меня под руку. — Тебе пора отдыхать. Пойдем, я отведу тебя наверх.

Когда меня раздевают, я бормочу уже что-то совершенно бессвязное. Однако мне хорошо запомнились руки Шалико, расшнуровывающие мои ботинки.

На следующий день мы прежде всего отправляемся посетить дом Илико Габлиани, нашего погибшего при восхождении на пик Победы товарища.

В одной из комнат его дома теперь что-то вроде маленького музея. По стенам развешаны его одежда, альпинистское снаряжение, ружье, бинокль, фотографии, грамоты. На столе стоит бюст погибшего, разложены памятные подарки от друзей. Одетая с ног до головы в черное дочь Илико посылает кого-то за матерью на работу. Появляются вино и горячие хачапури (лепешки с сыром).

…По какому-то непонятному для нас правилу визиты обусловлены заранее. На следующее утро нас ведут к Гварлиани, потом к Чартолани, потом к Кохиани…

Когда я впервые гостил в Верхней Сванетии у Иосифа Кохиани в его родном селении Жабеж, самом верхнем по ущелью Мульхуры, я устал от визитов и решил сбежать с ружьем в лес. На рассвете я оделся и прокрался на веранду.

Но перед домом уже дежурили сванские мальчишки, жаждавшие увидеть «скальных тигров». Иосиф и Миша Хергиани[12] совершили несколько серьезных восхождений совместно с альпинистами Великобритании, а после блестящего прохождения сложнейших скальных стен на острове Скэй в Шотландии им было присвоено почетное звание «скальных тигров». Ребятишки были несколько разочарованы, не обнаружив у них когтей и хвоста, но оставались самыми ярыми поклонниками героев. В Сванетии ценят альпинистов. С трудом обманув бдительность юных поклонников моих друзей, я все-таки сбежал тогда и поднялся на лесистый склон.

Была осень, и горы пестрели желтыми кленами, разноцветными кустарниками и зелеными еще кое-где березками. Были здесь и шиповник, и малина, и какие-то неизвестные мне кусты с розовыми листьями. Полыхала огнем рябина, темными силуэтами на фоне всей этой игры красок выделялись ели и пихты. Если не видеть дали, снежных вершин и глубоких ущелий, на минуту может даже показаться, что ты находишься в русском лесу, среди елей, берез, рябин. И птицы вокруг те же — пеночки, синичка-московка, дрозд-деряба. Но стоит взглянуть себе под ноги и увидишь закругленные листья черники и алые ягоды брусники… среди рододендронов. А вслед за дерябой вылетит стремглав из кустов белозобый дрозд, типичный обитатель кавказских высокогорий. Это сразу возвращает тебя в Верхнюю Сванетию. И еще. Поднимешь голову — перед тобой Ушба.

Ушба… Она поднимается в самом центре Верхней Сванетии, над Местией. Вид ее поражает, ошеломляет, пугает и восхищает. Два с лишним километра отвесных недоступных скал из розовых гранитов и гнейсов! Два с лишним километра отвеса над зеленым ковром лугов и над сверкающими ледниками! Попробуйте себе это представить. Нет, не получится, если вы не видели Ушбы. Не получится.

Я много видел разных гор — Кавказ, Тянь-Шань, Памир, Алтай, Саяны, Камчатка… Бывал в Татрах, поднимался на красивейшие вершины Альп Монблан и Маттергорн. Все горы прекрасны. Но Ушба одна. Нет и не может быть второй Ушбы.

Как-то довелось мне смотреть на нее в предрассветный час с ее соседки Шхельды. Пока светало, фантастические краски беспрерывно сменяли друг друга. Синие, розовые, лиловые, фиолетовые тона расплывались, переходили один в другой, издавали в дымке утреннего тумана какое-то своеобразное свечение. Цвета были яркими, насыщенными и совершенно неестественными. Да, да, неестественными. В жизни так не бывает, не видел. Это напоминало искусно подсвечиваемую декорацию, задник огромной, во все небо сцены, созданный художником, ничего общего не имеющим с реализмом. Стены Ушбы обрывались вниз, вглубь, куда-то под землю, в тартарары. Запрокинешь голову и не видишь за повисшим облачком самой вершины, посмотришь вниз и не видать под находящими с ледника облаками подножья Ушбы. Только стена. Страшная и прекрасная, грозная и возвышающая тебя над всеми жизненными невзгодами, над всем преходящим. Будто ты один на один с самой вечностью. Это было настолько грандиозное, настолько захватывающее зрелище, что я совсем забыл, кто я, где я и зачем я здесь. А был я в то утро руководителем спасательных работ, лежал на крохотном уступчике над пропастью и должен был организовывать спуск своего пострадавшего товарища по километровой стене Шхельды.