Анатолий Онегов - За крокодилами Севера

ЗА КРОКОДИЛАМИ СЕВЕРА

Свое высшее техническое образование я получил в стенах ордена Ленина Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе. Учился я на первом — самолетостроительном факультета, где, как говорилось в рекламном проспекте, готовили главных конструкторов, главных инженеров и других ответственных работников авиационной промышленности. По окончанию института мне был выдан диплом о присвоении квалификации инженера механика по самолетостроению. Но если быть точным, то я мои друзья, собранные в группы по специальности С-4, были выпущены из института инженерами механиками не по самолетостроению, а по ракетостроению, т. е. инженерами-ракетчиками.

Уже само по себе голубое-голубое небо, да к нему еще крылья самолета — что могло быть в то время более романтичным! А если учесть, что мы, ракетчики, имели дело с еще большими, космическими скоростями, что еще до песен о путешествиях к звездам вольно оперировали различными космическими орбитами, позволявшими выйти за пределы даже солнечной системы, то можно себе легко представить, какая голубая романтика была подарена нам, пожалуй, на всю жизнь.

И в то время мы были не одинокими в совеем неудержимом стремлении в неизведанные дали…В жаркие степи и на разведку в тайгу уходили бродяги-геологи, по Северному Ледовитому океану на своих льдинах, полярных станциях, дрейфовали отважные полярники, к шестому континенту отправлялись одна за другой антарктические экспедиции… А целина? А стройки Коммунизма?.. Хотя сейчас мы и замалчиваем такие действительные подвиги советских людей, но они совершались. И очень часто именно по зову сердца, а не по некой разнарядке-обязаловке отправлялись и на целину, и на стройки Севера и Сибири многие мои современники — и таких увлеченных своей работой-жизнью людей я встречал везде, где кипела, как говорилось, большая работа, делались большие дела.

О том, что не только в нашей стране вскоре после Второй мировой войны, взорвавшей было жизнь на всей нашей земле, стали поднимать голубые знамена романтики, узнавали мы прежде всего из книг. И мы чтили имя Тура Хайердала, помнили его плот «Кон-Тики» и папирусную лодку «Ра». Мы помнили имя врача Алена Бомбара, который в одиночку на спасательной лодочке, без продуктов и пресной воды, по своей собственной воле пересек Атлантический океан, чтобы доказать, что люди, потерпевшие кораблекрушение, вполне могут выжить, оказавшись среди океанской стихии…О непознанных пока тайнах Африки, о ее животном мире рассказывал нам Гржимик, своей подводной одиссеей поражал Кусто…

Но там, на Западе, романтические путешествия и приключения были несколько иными, чем у нас, в СССР. У нас было место главным образом коллективному подвигу, а там человек утверждался в себе, побеждал и доказывал свою правоту чаще всего один на один на один со стихией. И это особенно привлекало меня. О так называемых экстремальных ситуациях, в которые может попасть человек, у нас стали громко говорить сравнительно недавно, когда подобные экстремальные ситуации стали специально создавать как шоу, развлечение и испытывать здесь кого-то чаще всего за деньги… А там, в те не очень уж далеки от нас времена те же Бомбар, Хайердал, Кусто совершали свои подвиги, подвергали себя риску вовсе не в рамках какого-то шоу — они были замечательными исследователями, их риск был оправдан, целесообразен. Вот почему всех этих удивительных людей помним мы до сих пор. И им хотелось подражать.

Найти цель путешествия и мне было не очень трудно, но в то время не могло быть и речи, например, о кругосветном путешествии какого-то там одиночки, никто не позволил бы тебе отправиться путешествовать пешком или на том же велосипеде даже по самым ближним странам. Да и в своей собственной стране любое свое географическое перемещение ты мог планировать не далее как на два-три месяца — тогда действовал закон о тунеядстве, по которому человек, оставивший свою работу (на заводе, в учреждении), мог находиться в т. н. свободном плавании не более шестидесяти дней, а дальше он, как потенциальный тунеядец, уклоняющийся от общественно-полезного труда, получал предупреждение, а еще через тридцать дней, если за это время не успевал трудоустроиться, предавался суду и по решению суда года на два этапировался в Магадан… Ленинградским тунеядцам тут везло больше: в Магадан этапировались только москвичи, пожелавшие заняться бродяжничество, а жители северной столицы отправлялись в архангельскую область, как раз в те места, которые я тогда и намечал для своих путешествий. Словом, личная инициатива ни в каких романтических делах выскочек-одиночек у нас в то время не поощрялась — хочешь путешествовать, отправляйся путешествовать с геологами, с топографами, а в одиночку, да еще на длительный строк — ни-ни!

Вот во время такого социального прессинга и обнаружил я в себе неудержимую страсть к поиску неизведанного, страсть с путешествиям и, разумеется, не желая принудительно переселяться в Магадан, принялся искать то или иное прикрытие для своих рискованных планов…

Наверное, кто-то из моих читателей помнит повесть К.Г. Паустовского «Кара-Бугаз». Это увлекательный рассказ о путешествии автора к берегам Каспия, о зловещем заливе Каспийского моря, который, как пасть дракона, втягивает в себя морскую воду, чтобы здесь она испарялась под жгучим солнцем и оставляла после себя все новые и новые массы морской соли. Задумав рассказать нам о Кара-Бугазе, будущий классик нашей литературы, несравненный певец родной природы, писатель-лирик, принялся искать хоть какие-нибудь средства, необходимые для путешествия и, конечно, прежде всего постучался в дверь руководителя одного крупного уже в то время московского издательства и, как мог, подробно поведал ему о целях своего путешествия. Но руководитель издательства из всего того, о чем рассказал ему будущий К.Г. Паустовский, обратил внимание только на одну известную, видимо, ему и до этого деталь — на морскую соль, на так называемую глауберову соль, известную медицине и продающуюся в аптеках в качества слабительного, помогающего при хронических запорах. И опустив все, о чем еще говорил будущий автор «Кара-Бугаза»: и удивительную географию восточного Каспия, и неисчерпаемые запасы очень ценного сырья для будущей химической промышленности, — руководитель издательства грозно надвинулся на просителя и произнес примерно следующее: «Не выйдет! И как вы могли выпрашивать государственные деньги для описания слабительной соли!». Словом денег на «Кара-Бугаз» издатель так и не дал.

Я хорошо помнил эту историю, а потому и не собирался ни у кого просить денег на свое путешествие. Мне нужна была всего-навсего бумага, охранный документ от какого-нибудь органа печати, который и не позволил бы обвинять меня в тунеядстве и бродяжничестве…Кстати, бродяжничество — это еще одна статья тогдашнего уголовного кодекса, под которую меня, путешественника-индивидуалиста, не прикрытого никаким документом, мог подвести в перспективе любой прокурор.