Василий Немирович-Данченко - Первый удар

Василий Иванович Немирович-Данченко

Первый удар

Брызгалов вернулся с себе очень поздно. Вечер и начало ночи он провёл на крепостных стенах. Старому кавказскому воину показалось странным, что долго не предпринимавшие ничего лезгины в последние дни частью втянулись обратно в ущелья, а частью отошли поближе к горам. И костров сегодня у них было гораздо больше; даже в яркую лунную ночь противу всяких обычаев подоблачные и заоблачные аулы на вершинах гор засияли огнями, точно там шумно и весело праздновали и снизу уздени, и джигиты возвратились туда скоротать время до утра на гудеканах. Степан Фёдорович хмурился, глядя на это необычное явление; он посылал в секреты, — оттуда ему доносили, что горцев, действительно, не видно, что они отступают — к горам, именно туда, где длинными линиями горели костры.

— Ну, слава Богу! — обрадовался Кнаус. — Куда же им, в самом деле, справиться с нашими стенами и укреплениями…

— Не радуйтесь!.. — оборвал его Брызгалов. — Я в это не верю и считаю все их передвижения не только загадочными, но и зловещими. Едва ли меня обманывает мой сорокалетний опыт. Я ведь пятый десяток начинаю на Кавказе! Сегодня ночью надо ожидать какой-нибудь гадости… Хотел бы ошибиться…

С мнением коменданта согласны были и крепостные собаки.

В одиннадцать часов всё кругом точно вымерло. Долина реки Самур казалась безлюдной. Ни ржания лошадей, покрывавшего в эти ночи всё кругом, ни говора лезгинских биваков, ни выстрелов, ни священной песни газавата… И чем более стихала ночь, тем ниже опускались седые брови Брызгалова, а глаза его зорче смотрели в сумрак, точно пронизать его хотели и допытаться у окутанных туманом далей, какую тайну они хранят в однообразном мареве… Тишина стала, наконец, тяжёлой, гнетущей как непосильное бремя. Только один Самур со слабым журчанием катил струи… Скоро комендант убедился, что и вглядываться в дали напрасно… Мгла окутала всё, и только на дагестанских твердынях в проснувшихся аулах загорелись бесчисленными кострами народные площади. Непосильно, тяжело, бесконечно тянулось время. Но вот где-то далеко послышалось тревожное тявканье собаки. Ещё и ещё. Налево несколько таких залилось оглушительным лаем… Направо тоже… Точно кольцо, составленное этими неусыпными сторожами крепости, всё суживалось и суживалось, отступая к её стенам… За полночь — собаки только изредка подавали голос, а сменившиеся секреты передали, что собаки отступили и лежат уже между солдатами; верный признак, что всё впереди занято притаившимися лезгинами… Брызгалов долго обходил гласисы и парапеты. Роты были на местах, дежурные части лежали наготове, и у солдат чуть слышался тихий, крадущийся говор. Они даже не замечали Брызгалова, когда тот подходил к ним.

— Ты его, главное, на штык примай…

— Пошто? — встревоженно и нервно спрашивал молодой голос.

— Пошто, — дура голова! По то, что она, азия эта самая, страсть штыка не любит. Ей бы всё свинцовыми орешками швыряться, а сурьёзного бою она не терпит. А только и штыком с умом орудуй: выжидай врага на себя, потому они тоже, брат, не лыком шиты, — налетит, подставит штыку бок, только ты его пырнул, — а он круть-верть и с другой стороны тебя же шашкой по башке… Народ с хитрецой. Понимает. Бравый народ. Одно слово, — воины.

— И сегодня будет так?

— Как Господь… Прихилились они… Не впервой мне… Случалось тоже. Не дарма это…

— Кто говорит? — громко спросил Брызгалов.

— Я, ваше высокоблагородие! — вытянулся перед ним в темноте солдат.

Степан Фёдорович различил у него на груди два георгиевских креста.

— Стамескин?

— Точно так, ваше высокоблагородие!

— Молодчина… Ты это о чём?

— Новобранцев учу, как встречать неприятеля… Чтобы ему, значит, невкусно наше угощение показалось…

Кругом послышался тихий, сдержанный смех.

Брызгалов улыбнулся тоже.

— Так не жалует он штыка?

— Терпеть не любит…

— Помните, братцы, одно: первое дело, и второе, и третье — не бояться. Если кто боится, тот пропал, а в ком страху нет, тот и сам спасётся, и врагов победит.

— Точно так, ваше высокоблагородие! — сочувственно отозвались кругом…

— Ты где же эти георгиевские кресты получил?

Брызгалов отлично знал где, но ему нужен был «показ» для солдат.

— Кази Муллу самого под Гимрами мы расхлестали… Отчаянный был, а только нет… Напоролся на наших тенгинцев, — хвостов своих не собрал. Здорово они тогда от нас в горы уходили, — а мы за ними. Сколько горских аулов ихних мы изничтожили. До сих пор, чёртовы дети, помнят…

— А второй?

— А второй, ваше высокоблагородие, наибишку ихнего урой полонили мы под самым Веденём. Точно куроптей накрыли в засаде, — руками взяли. Так крикнули им «уру», что у них ружья попадали. Один, точно, полоснул меня кинжалом в плечо, но только так… говядину порезал, — а кость ему не поддалась. У меня кость крепкая… Русская кость!

— Так ты думаешь, что сегодня штыками будет работа?

— Точно так, потому гололобые не дарма прихилились. Большую они пакость задумали.

— Тем лучше… Штыкам давно дела не было… Залежались… Покажем им, братцы! С такими орлами как вы чего не сделаешь! Старики, скажите-ка вы им, как мы вместе муллу Уди поучили под Хунзахом… Сколько их приходилось на нашего одного?

— По пятнадцати человек.

— Вот именно. У нас тогда и стен не было, — окружили они нас в лесу… Только мало кто из ихних домой вернулся, чтобы своим рассказать.

Спокойный за свою часть, Брызгалов ещё раз всмотрелся в даль.

Теперь всё заволакивал туман. Белая под лунным светом пелена его стлалась по долине, не прерываясь ничем. Даже течения Самура не видно, только слышалось медлительное роптание его вод. Вверху бездна небес была полна сиянием луны. Оно наполняло её, так что звёзды тускли и пропадали, и только Сириус сверкал ярко над дагестанскими твердынями.

Брызгалову надо было отдохнуть хоть на минуту. Он вошёл к себе, — тихо приотворил двери к Нине. У неё горели лампады у образов. Сквозь их розовое стекло мягкий свет стлался по комнате… Нина спала, положив разгоревшуюся щеку на ладонь. Степан Фёдорович долго смотрел на неё; должно быть, и она почувствовала его взгляд, потому что веки её затрепетали, и тень от ресниц вздрогнула на щеке… Она даже прошептала что-то и опять заснула. Брызгалов перекрестил её, потом положил поклон перед образами.

— Спаси нас, Господи!.. — тихо проговорил он и вышел к себе.

Он сел в кресло. Ему сегодня нечего было и думать ложиться. Каждое мгновение его могли бы вызвать. Под слабым светом сальной, сильно нагоревшей свечки — едва-едва блестела сталь пистолетов, лежавших на столе наготове, выделялся выцветший и пожелтевший насквозь дагеротип его покойной жены. Он всмотрелся в неё. Из каких-то пятен — ему одному видимые — выступили знакомые, милые черты.