Константин Седых - Отчий край

Константин Федорович СЕДЫХ

ОТЧИЙ КРАЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Молодость, молодость!..

Я не знаю человека, который думал бы о тебе без волнения и благодарности, без улыбки на самых суровых устах. Всем нам светило твое незакатное солнце, гремели весенние громы, бил в лицо неуемный ветер, шумели деревья и кланялись травы в степи. Все твои краски и звуки, мечты и дерзанья, радости и печали, храним мы в памяти, как драгоценный дар. И чем ярче было твое неповторимое цветенье, тем полней и значительней вся последующая жизнь человека на этой чудесной земле…

Нелегкая молодость выпала на долю казацкого сына Ганьки Улыбина. Простодушным, не знающим жизни подростком проводила его в партизаны убитая горем мать. Солнечным майским утром, под раскаты артиллерийской пальбы, умчался он на коне из ограды родного дома. В покинутый красными поселок ворвались белые казаки атамана Семенова. Они сожгли улыбинскую усадьбу со всеми постройками, закололи волов и корову, застрелили на пожарище пса Лазутку.

Словно сорванный с дерева лист закружило и понесло Ганьку в потоке непонятной грозной жизни.

Прикрываясь заслонами от наступавшего по пятам врага, партизаны вырвались из окружения и стремительно уходили вниз по Аргуни. Командовал ими отбывший восемь лет царской каторги Ганькин дядя Василий Андреевич Улыбин, про которого люди говорили, что он «большевик до мозга костей».

Горели подожженные снарядами леса на сопках, клубился, сливаясь вдали с облаками, белый дым. Бурой пылью застлало избитый ухабистый тракт. По нему на рысях проходили тысячи всадников, быстро катились со стуком и дребезгом вереницы обозов. В набитых сеном и соломой телегах проклинали все на свете истерзанные невыносимой тряской раненые. Прикрывающие обоз бойцы угрозами и руганью заставляли мобилизованных возниц немилосердно нахлестывать лошадей. Нужно было спешить и спешить, чтобы оторваться от белых, чьи пушки властно напоминали о себе то звонким разрывом шрапнели, то тяжким ударом гранаты вблизи от дороги, где нежно зеленели всходы пшеницы, вдоль дороги пахуче и радостно распускалась черемуха.

Ослепительно синело высокое небо, сияло над Забайкальем вечно веселое солнце. Ганька ехал в самой средине растянутого на версты, грохочущего и орущего в сотни глоток обоза. В синей сатиновой рубахе, подпоясанной патронташем, в стоптанных ичигах из кожи-сыромяги и старой казачьей фуражке с желтым околышем. За плечами у него висела охотничья берданка, на боку – обшитая сукном алюминиевая фляга. Своей молодостью и растерянно-озабоченным видом подросток привлекал к себе внимание многих. В попутных станицах и селах, глядя на него, всхлипывали и сокрушались от недобрых предчувствий партизанские жены и матери. Только у ребятишек его появление вызывало жгучую зависть.

Все время дорога шла по берегу Аргуни. Целый день Ганька видел справа от себя заросшие лесом горы Маньчжурии, слева – голые, сплошь распаханные под пашни сопки Забайкалья. Постепенно они становились все круче и выше, все ближе подступали к взбаламученной сильной низовкой реке. Сверкали снежно-белые гребни волн, качались под ветром буйные заросли верб и черемух, облитых зеленым лаком распускающейся листвы. Вились над рекою чайки, кружили в поднебесье коршуны, звенели серебряными колокольчиками жаворонки. Тоскующими глазами следили за ними сидевшие и лежавшие в телегах раненые, обмотанные запыленными и рыжими от засохшей крови бинтами.

Часто дорога пересекала глубокие заболоченные распадки с текущими в них студеными ручьями. Водой из ручьев Ганька поил сгоравших от жажды раненых. На этих людей было больно смотреть. Еще недавно полные сил и здоровья, были они теперь совершенно беспомощны. У самых тяжелых запали глаза, обострились заросшие жесткой щетиной лица. Всем им требовался полный покой, а их без конца трясло и мотало по камням и ухабам. Несколько человек находилось в безнадежном состоянии. Они доживали последние минуты на залитой вешним светом земле, расставаться с которой так трудно и горько.

На одной из коротких остановок к Ганьке подъехал Пожилой, недеревенского вида человек на соловом черногривом коне с высоко подрезанным хвостом. Был он маленький, словно весь ссохшийся. Морщинистых, глубоко запавших щек его совсем не коснулся весенний загар. Зато жесткие седые усы воинственно торчали в стороны, а небольшая красивая бородка была заботливо подстрижена совсем недавно. Из-под припухших красноватых век бодро и доверчиво глядели на все окружающее ясные доброжелательные глаза. Был он в белой фуражке с темным бархатным околышем, в поношенной форменной тужурке, с серебряными пуговицами, со следами споротых петлиц на воротнике. Под распахнутой тужуркой виднелась вышитая серая косоворотка.

«Какой-то учитель, – решил про себя Ганька. – И зачем только понесло такого на войну? Шибко уж он хулой и на коне сидит, как огородное пугало. Того и гляди, что свалится».

– Здравствуй, товарищ! – сказал старик, поднеся руку к козырьку фуражки. – Разреши воспользоваться твоей флягой? Один раненый сильно хочет пить, а у меня, как на грех, ни фляги с собой, ни кружки.

– Берите! – протянул ему Ганька только что наполненную флягу.

– О, да она с водой! Значит, не придется мне слезать с коня. Наездник из меня, как видишь, никудышный. Свалиться с моего Россинанта я способен в любую минуту, а взгромоздиться на него могу лишь с помощью пенька или забора.

– Вам бы лучше в телеге устроиться, – посочувствовал ему Ганька. – Этак с непривычки все потроха растрясете.

– К счастью, потрохов у меня нет, молодой человек. Давно остались одни жилы да кости… А относительно телеги ты прав, конечно. Но об этом мне некогда было думать. Каратели уже вступали в деревню. Для меня это верная смерть Но тут, понимаешь, неожиданно подскочил мой бывший ученик, командир партизанской сотни, с оседланным запасным конем. Он успевал в дороге отстреливаться и оберегать меня от падения на землю-матушку. Вспоминаю сейчас эту сумасшедшую скачку – и в жар бросает.

Напоив раненого, он вернул Ганьке флягу и сказал:

– Будем держаться рядом, раз свела нас судьба. Ты как, не против? Тогда все в порядке. Давай познакомимся. Георгий Алексеевич Окунцов, учитель из Шаманки.

– А я Улыбин из Мунгаловского.

– Чересчур коротко отрекомендовался, – рассмеялся Окунцов. – Меня интересует имя, молодой человек.

– Ганька.

– Значит, Гавриил Улыбин? Кем же ты доводишься Василию Андреевичу Улыбину?

– Племянником.

– Вот как! Тогда понятно, почему оказался у красных. Правильно поступил. Иначе поплатился бы головой за такое родство.

– А вы почему партизанить пошли? – осмелился спросить Ганька.

– К этому шагу я был давно подготовлен. За мои политические убеждения при царе я дважды административно ссылался в Сибирь. В Россию потом так и не выбрался. Когда, наконец, разрешили мне учительствовать, на одном месте засиживаться не давали. Зимой учительствую в какой-нибудь глухой деревушке, а летом, по предписанию полицейского исправника, перебираюсь в другую. Не хотели, чтобы я сближался с мужиками, внушал им разные бунтарские мысли. Так и гоняли меня целых двенадцать лет. Только в семнадцатом обосновался я в Шаманке среди приискателей. Через год стал членом приискового ревкома, выступал на митингах и собраниях, за что и был записан разными старорежимцами в самые отпетые большевики. Отрицать этого я не стал, взял да и махнул в партизаны.

Окунцов озабоченно вздохнул:

– Знаю, житье впереди предстоит нелегкое. Но я рад, что оказался на старости лет среди борцов за свободу народа. Было время, когда я и мечтать не смел, что доживу до такого дня. Но, как видишь, дожил. Боюсь только, что не смогу быть полезным в полной мере.

– Ничего! – сказал Ганька. – Будете живой, здоровый, дело вам найдется. На войне учителя тоже нужны.

Окунцов с ласково-хитрой усмешкой в глазах поглядел на вздумавшего утешать его подростка и весело согласился с ним:

– Да, на этой войне учителя нужны. Все эти люди, – обвел он рукой вокруг себя, – должны знать, за что они воюют и что с ними будет, если они не сумеют победить. Значит, надо скрипеть и держаться…

Назавтра к вечеру преградили партизанам дорогу величавые горы, закутанные в облака. На горах синела вековая, богатая зверем и птицей тайга. Над гневно кипящей в теснинах Аргунью вилась по отвесным скалам тропа, недоступная для обозов. Телеги с военным имуществом, с беженцами и ранеными сгрудились в пади Убиенной, под обрывами Винтовальной горы, розовой от буйно цветущего багульника. На всю жизнь запомнились Ганьке эти названия. Там кончилось его отрочество и началась полная невзгод и лишений молодость.