Н. Северин - Царский приказ

Н. Северин

Царский приказ

Повесть

I

Портной мастер Франц Карлович Клокенберг праздновал день своего рождения.

В опрятном одноэтажном доме с мезонином, выходившем окнами на громаду Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, окруженную лесами, было шумно, весело и тесно. Июньский день близился к концу, и пива было уже выпито порядочно; целый угол просторных сеней был завален пустыми бутылками, когда хозяин дома, без кафтана, с расстегнутым жилетом, весь красный, с выпученными глазами и взъерошенным хохлом на лысевшей голове, выскочил из мастерской, превращенной для торжества в столовую, и хриплым голосом гаркнул:

— Кетхен!

— Здесь, фатерхен, — откликнулся нежный молодой голос из горенки в противоположном конце дома, а вслед за тем появилась голубоглазая белокурая девушка в одной юбке, с вязаной косыночкой, наскоро накинутой на полные белые плечи. Она целый день помогала Анисье стряпать, выбилась из сил и собиралась ложиться спать, когда отец позвал ее.

— Что прикажете? — спросила она, тревожно всматриваясь в крупную, безобразную фигуру, пошатывающуюся на пороге.

— Пива нет, — заявил заплетающимся языком Клокенберг.

— Как же быть, фатерхен? — нетерпеливо спросила Катя.

— Послать! — отрывисто буркнул он и, хлопнув дверью, скрылся.

Девушка побежала в кухню, где солдатка Анисья мыла посуду при слабеющем свете догоравшего дня.

Эта баба жила у портного Клокенберга с тех пор, как он приехал с семьей из Германии; она вынянчила Кетхен, выучила ее говорить по-русски и любить Россию.

— Анисьюшка, у них пива не хватает, надо принести! — воскликнула Кетхен, вбегая в кухню.

Анисья всплеснула руками от изумления.

— Да неужто ж все выпили?

— Все. Может, и есть еще на столе, да им мало.

— Где ж теперь достать? Ну, ты сама посуди! Как, значит, зарю на абвахте пробили, так все погребки на запор, такое положение, ничего не поделаешь.

— Да ты как-нибудь… Зайди к Бухманам со двора, постучи в окно, скажи, что для Франца Карловича; они дадут, — умоляюще проговорила Кетхен.

— Эх ты, глупая твоя немецкая голова! А как же с бутылками-то мимо будочника пройду? Чтобы он меня сцапал да в часть поволок? А там, пожалуй, в кутузку запрячут, да ни за что ни про что разложат да лозанов пятьдесят и влепят.

— Как же быть-то? Отец ждет; он страсть как рассердится, если пива не будет.

Но Анисья продолжала в нерешительности покачивать головой. Вдруг ее осенила счастливая мысль.

— Мишутку разве попросить?

— Отлично! Пошли его, он — ловкий.

— Ловкий-то ловкий, да можно ли ему с фатеры отлучиться — вот что! Может, барина ждет… — сказала Анисья, но, сжалившись над растерянным видом барышни, прибавила, махнув рукой: — Уж попытаюсь, чтоб тебе от папеньки не влетело, делать нечего. Подожди меня тут…

Переваливаясь с боку на бок утиной походкой, Анисья полезла по крутой лестнице к жильцам, занимавшим у Клокенберга мезонин, а Кетхен подошла к окну и стала смотреть из него во двор, густо поросший травой, с сараем для дров и домиком, служившим прачечной и баней, в конце. С одной стороны сюда перевешивались через забор густые ветви деревьев соседнего сада, а с другой — тянулся длинный флигель, занимаемый подмастерьями.

Но сегодня ни во дворе, ни во флигеле не было ни души: по случаю дня рождения хозяина всех подмастерьев и мальчиков распустили по домам, с позволением на ночь не возвращаться. У мастера Клокенберга было правило никогда не показываться подмастерьям в чересчур веселом виде. По его мнению, это подрывало субординацию, а какое же дело мыслимо без субординации? Когда ударили к вечерне, во всем доме из посторонних, кроме Анисьи, никого не осталось.

Друзья Франца Карловича, все такие же «честные немцы», как он сам, стали собираться к нему при заходе солнца и мало-помалу так разгулялись, что, без сомнения, пропируют всю ночь, покуривая трубки, попивая пиво и разговаривая о политике.

Дам не было. С тех пор как фрау Клокенберг умерла (от тоски по родине и от перемены климата, по уверению мужа, а по мнению всех, кому была известна их семейная жизнь, от свирепого нрава своего супруга), Франц Карлович зажил холостяком. Он не только никогда не приглашал к себе жен и дочерей своих приятелей, но и дочери не позволял водить знакомство ни с русскими, ни с соотечественницами. Эти последние после смерти ее матери пытались было приласкать бедную сиротку, но Клокенберг с таким недоброжелательством относился к их посещениям, что все отстали от Кетхен, и, кроме как в кирке, ей не представлялось случая с кем бы то ни было обменяться даже поклоном.

Отчасти Кетхен была довольна этим. В том угнетенном состоянии духа, в котором держал ее отец, лучше быть одной — по крайней мере, никто, кроме Анисьи, не видит ее слез.

Не красна ее жизнь. Отец только о наживе думает. Покинул он свой любезный фатерланд и обрек себя на ссылку в «варварскую» Россию, чтобы скопить капитал и вернуться зажиточным человеком в тот маленький город, где он родился в бедной семье и провел молодость в тяжелой борьбе с нуждой.

Здесь ему с первого шага повезло. При покойной императрице Екатерине II щегольство так развилось в обществе, что хорошему портному нельзя было не нажиться. Всего десять лет, как Клокенберг поселился в Петербурге, но уже можно сказать, что его фортуна сделана. Человек он осторожный и недоверчивый, никому хвастаться удачами не станет и даже пьяный не проболтается, сколько именно у него червонцев скоплено, но все знают, что у него свой собственный дом и что даже половины доходов от мастерской ему не прожить.

С воцарением нового императора — Павла Петровича — Клокенберг, как и многие ему подобные, был в страхе, что коммерция не пойдет: новый царь щегольства не терпел. Но эти опасения скоро исчезли; пошли только другие моды, а франты продолжали просаживать деньги по-прежнему. К тому же перемена формы, со всеми за тем следовавшими строгостями, коснулась преимущественно военных; статским запрещены были круглые шляпы и французские фраки, но их продолжали носить, скрывая на улице под длинными плащами.

Сколько одних этих плащей понашил Клокенберг в один год! Их обыкновенно делали на бархатной подкладке, и говорили, на одном этом бархате, большой запас которого привез ему знакомый капитан на корабле из Любека, отец Кетхен нажил около тысячи червонцев.

Нет, когда его приятели — колбасник Фукс, каретник Штрассе, ювелир Линдаль и другие — жаловались, что торговля много потеряла с воцарением нового императора, Клокенберг с этим не соглашался. По его мнению, дело обстоит теперь даже лучше прежнего. Правда, меньше заказов, но зато платят исправнее. Новый император как метлой вымел из Петербурга всех шаромыжников, жуирующих в долг и расплачивающихся с кредиторами оплеухами и подзатыльниками. Теперь на этот счет строго, почти так же строго, как при царе Петре, при котором честным немцам было на Руси так вольготно, что те, которые тогда сюда приезжали, назад уже не возвращались. По аккуратности в жизни и нетерпимости к вертопрашеству молодежи нового царя можно почти к немцу приравнять. Всюду добродетель вводит, уважение к старшим и аккуратность. Царский приказ о том, чтобы при встречах на улице младшие снимали шляпы перед старшими, приводил мастера Клокенберга в умиление. Такого правила даже в Германии нет. И как живо император повернул все по-своему! Давно ли воцарился, а русское государство узнать нельзя: везде порядок и благочиние, как в немецкой школе. расправа с ослушниками быстрая и крутая.

— И я вам говорю, что честному немцу теперь несравненно покойнее здесь жить, чем при императрице Екатерине, — крикнул расходившийся мастер и при этом ударил кулаком по столу с такой силой, что посуда зазвенела. — Уж одно то, что шалунов таких нет, как прежде, уж одно это чего стоит! Честным немцам при покойной государыне было хуже: их обижали на улицах, смеялись над ними, теперь никто не смеет глупые шутки шутить, теперь лютше…

Он вошел в такой азарт, что заговорил даже по-русски и так при этом кричал, что Кетхен каждую минуту вздрагивала.

Хорошо, что их жильца, господина Максимова, дома нет.

«И он, верно, придет поздно, — думала она. — У него много знакомых в городе; он такой красивый, образованный, с таким вкусом одевается и, вероятно, прекрасно танцует. Ему должны быть везде рады… Да, хорошо, что его сегодня дома нет!»

Кетхен вздохнула.

Ни перед кем ей не было так совестно за отца, как перед господином Максимовым. Он, кажется, большой насмешник и очень гордый. На прошлой неделе, когда ее отец начал перед ним хвастаться культурой немецкого народа и сказал между прочим, что у них в Германии каждый сапожник образованнее русского дворянина, господин Максимов так расхохотался, что она, Кетхен, не знала, куда деваться от стыда, и скорее вышла из комнаты. Что он сказал после ее ухода — она не знает, но, должно быть, что-нибудь очень обидное, потому что весь тот день отец его ругал, а вечером нарочно зазвал Штрассе к себе пить пиво, чтобы жаловаться ему на господина Максимова. Он называл его шаромыжником, мотом, прощелыгой и грозил пожаловаться на него начальству, если он не выплатит ему всего, что задолжал.