Евгений Салиас - Француз

Евгений Салиас

Француз

I

— Что ж, Господи, благослови! — сказал отец Иван. — Вестимо, времена лихие… Да что же? Людская жизнь такова… Во времена египетских казней, люди-человеки, поди, все ж таки зауряд женились, родились, болели. И страдали, и радовались… Да и что же нам-то француз?.. Прогонят его из российских пределов, а уж до Москвы-то, вестимо, его не допустит начальство. Нешто это возможно!

Так рассуждал священник от церкви на Девичьем поле, явясь к своему духовному сыну, богатому мещанину. Священник и хозяин, а с ними высокая толстая старуха уже давно беседовали. Мещанин Тихонов вызвал к себе духовное лицо, которое давно любил и уважал, как и многие, за его поистине праведную жизнь.

Старик отец Иван, с лишком семидесяти лет, белый как лунь, был известен половине Москвы за свою евангельскую кротость, смирение, и мягкосердие к ближнему, и строгость к себе самому, доходившую до аскетизма.

Дело шло о женитьбе сына, и мещанин был смущен.

— Времена тяжелые, — объяснил он своему духовнику. — Я рад, что Макар мой наконец собрался сочетаться законным браком; но в эдакое ли время помышлять о браке, когда супостат в пределах российских, когда кровь православная проливается и только и слышишь что о раненных да об убитых на поле брани?

Отец Иван успокоил совесть Тихонова, рассуждая, что в такое тяжкое время веселиться не след. А брак — дело иное, божеское, законное. Бракосочетаться можно даже во время труса или мора, следовательно, и во время войны и защиты своего отечества от нашествия иноплеменных.

— Ну уж коли ты разрешаешь, отец Иван, — сказал мещанин, — то я с легкой совестью буду все готовить, но без пирований.

— Пировать много не след, вестимо, — вмешалась в разговор худая женщина, — а все-таки я, Тихон Егорыч, скажу… Все надо справить по-людски, чтобы и вам, да и мне стыдно не было…

— Тебе-то что же, Исаевна?.. Твое дело — свести две семьи, а когда согласье оказалось с обеих сторон, то твое дело — шабаш, ты на покой.

— Как на покой? Как шабаш?! — отчаянно воскликнула старуха, будто оскорбленная самым грубым образом.

— Ты говоришь о сраме… Срама не будет. А и будь он, то на свадьбе, что ни случись, меня люди попрекнут, а не тебя. Твое дело сторона.

— Что ты! Что ты! Бог с тобой… Тебе, что ль, учить меня, как и что полагается? Пока я молодых из церкви не проводила домой и не посадила за стол, все на мне лежит и за все я в ответе! — снова отчаянно заговорила старуха и начала горячо доказывать Тихонову, что он может самого себя срамить, но ее, Исаевну, — «ни во веки веков!».

Волновавшаяся старуха имела право так рассуждать. Глафира Исаевна Колобашкина была первая московская сваха среди купечества средней руки.

Тихонов спорить не стал, а отец Иван успокоил сваху, сказав, что, несмотря на тяжкие времена, все-таки следует справить свадьбу «по обычности» и ничего не забыть.

— Только бы шибкого пированья избежать, — сказал он. — Грех тогда… За двести верст люди бьются и помирают.

— Вестимо, чтобы пьянства не было, как иной раз целых трое суток пьют две семьи, — согласилась и сваха.

И разговор перешел на то, о чем теперь в Москве толковали всякий день, начиная с зари.

Что француз? Где он? Подвигается ли ближе к Москве или его осадили? Или его, может, уже и погнали обратно из пределов российских?

— Так ли, сяк ли, — решил Тихон, — нам в Москве ничего не приключится. Вы читали объявление графа Растопчина[1] ко всем обывателям?.. Он прямо сказывает, что Москвы французу не видать, как своих ушей… Его около Смоленска расшибут и погонят… И царь приказал гнать его вплоть до собственных его пределов, через все немецкие царства.

Так уже давно рассуждала вся Москва.

Однако дальнозоркие люди вспоминали, что было уже недавно необыкновенное происшествие. В июне месяце толковали, что Бонапарт, завоевав чуть не всю Европу и всех немцев, с Россией никогда воевать не начнет, побоится, да и к русскому императору относится с благоговением. Это было в июне… А в июле сонмище двадесяти язык было уже в Вильно, от которого отступила русская армия…

«Беда в том, — заговорила Россия, — что два медведя в одной берлоге не уживаются. Барклай и Багратион спорят, а над ними набольшего нет».

Назначение Кутузова успокоило умы. Но, однако, француз все-таки шел и шел…

«Мы его опасаемся! — говорили одни. — Потому и пятимся!»

«Мы его заманиваем! — говорили другие. — А там расшибем!»

II

Тихон Егорович Тихонов, москвич по рождению, был когда-то простым, бедным мещанином, сыном вольноотпускного крестьянина, но, попав случайно в приказчики к миллионеру-купцу Живову, он вскоре стал управляющим его делами и наконец вполне доверенным лицом. Богач купец, одинокий, вдовый, без ближайших родственников, полюбил Тихона за его честность и усердие и, кроме того, заметил, что «Тиша», — как он его называл, счастье приносит.

Не идет другое дело на лад, а как в это дело всунешь Тихонова, сейчас все обернется, помехи уничтожаются, и все, наладясь, покатится как по маслу.

Когда-то, тому лет тридцать пять, Живов женил Тихонова на своей крестнице, которых было у него много, но полюбил вскоре всю его семью, детей и внучат, вследствие чего недавно подарил Тихонову небольшой дом в Зарядье, поблизости своих лабазов, которыми Тихонов заведовал.

Теперь в семье Тихонова было настоящее событие. Его старший сын Макар, тихий и скромный малый, собирался венчаться. Давно уже Тихонов мечтал женить сына, которому было двадцать шесть лет, и все приискивал ему подходящих невест, но Макар всячески отвиливал от женитьбы. Даже от одной невесты, выбранной самим Живовым, их благодетелем, молодой человек отказался наотрез.

Дельный, но недалекий Макар усердно занимался в комиссариате[2], куда был зачислен на службу по милости того же Живова, и, казалось, ни о чем ином и думать не хотел. Одна у него была забота и мечта — когда получит он в награду чин провинциального секретаря. Чин этот он получил на Пасхе, и в доме было большое ликование. На замечание отца, что теперь бы уже совсем след жениться, молодой человек заявил, что он женится или на той особе, которую видел во время гулянья на Красной площади, или ни на ком…

Тихон ахнул, но все-таки обрадовался… Он уж боялся, что его Макар век холостяком останется. А ему хотелось иметь «настоящих» внучат.

У Тихона Егорыча, помимо Макара, был еще шестнадцатилетний сын Петр и дочь, уже тридцатидвухлетняя вдова полицейского пристава с тремя детьми.

Старик любил дочь Анну и ее детей, но они прозывались Шашкины, а не Тихоновы, были не прямые, настоящие внуки. Ему хотелось, чтобы в доме был второй Тихон, маленький. Положим, он будет не Тихон Егорыч, а Тихон Макарыч, но все-таки тоже Тихон Тихонов.

Разумеется, когда Макар заявил, что есть на Москве девица, которая ему полюбилась и на которой бы он женился, то отец его сейчас взялся за дело и, расспросив сына, где, что и как, поручил дело не кому-нибудь, а самой Исаевне — первой московской свахе.

Глафира Исаевна Колобашкина, шестидесятипятилетняя старуха, сватных дел мастерица, занималась этим щекотливым, головоломным и хитроумным делом уже лет сорок и поженила пол-Москвы.

Трудно было даже женщине по улицам ходить. Направо и налево кланялся ей мимоидущий народ, приветствовал и задерживал на пути опросами и беседами. Не раз уже, а десятки разов пришлось Глафире Исаевне сватать и под венец отправлять детей тех, кого она когда-то сосватала и женила.

Но дело Макара Тихонова, хотя и комиссариатского чиновника и, стало быть, личного дворянина[3], а не мещанина, каким был отец его, оказалось не под силу даже самой Колобашкиной. Бывают на свете диковины, и одна из этих диковин потрафилась в деле любви канцеляриста.

Макару Тихонову, как разузнала и затем расследовала все сваха, полюбилась девица из купеческого звания, дочь простого второй гильдии купца Хренова, а не ахти какого важного барина или бы почетного гражданина. А между тем в деле с первого же шага пошли затруднения.

Другой бы кто сказал, что дело просто не может устроиться, но Колобашкина никогда ни при чем не падала духом, говорила, что хотя дело «затопталось на месте», но все-таки при ее уменье и стараниях двинется и приведет к успешному концу раньше или позже.

Долго, однако, ждали успеха Тихоновы, отец и сын, и много раз начинали отчаиваться.

Переговоры, условия и порученье дела Колобашкиной происходили на Фоминой, а теперь уже шел июль месяц.

Сваха, опытная и хитрая, из сил выбивалась и ничего добиться не могла.

Семья возлюбленной Макара наотрез отказала выдавать дочь за канцеляриста. Да кроме того, и сама девица то насмешливо, то горделиво удивлялась, как это приключилось, что сын мещанина, хотя сам и провинциальный секретарь, отважился на нее рот разевать и посмел ее в свои предметы взять.