Александр Доронин - Тени колоколов

Александр Доронин

Тени колоколов

Перевод с эрзянского Елены Голубчик

Глава первая

Коршун парил над дремучим лесом, в гуще которого было его гнездо. Знакомые места он по-хозяйски облетал дважды в день: после восхода и на закате. Сейчас дневное светило устало лежало на тонкой линии горизонта, и в его последних скупых лучах нежно млел весь западный небосклон. Коршун зорким оком оглядел гладь Волхов-реки, изрытое оврагами побережье и тёмные древние стены монастыря.

Река за прошедший день заметно изменилась: лёд вспучился и потемнел, как набухший горох. На берегу блестели в закатных лучах змейки ручейков, бегущих вниз, к реке. Сейчас, к вечеру, их затянуло тонкой плёночкой льда. Но придёт утро, встанет солнце, и они вновь заворкуют голубками на всю округу, журча на разные лады. И прибавятся новые проталины на пригорках, куда он, коршун, прилетит завтра поохотиться на мышей, зайчат или глупых перепёлок.

Не изменился за день только монастырь. Он остался таким, каким был сегодня утром, два дня или год назад, а может, и все пятнадцать лет, с тех пор, когда коршун птенцом, впервые вылетев из гнезда, увидел эти толстые башни из красного кирпича, незыблемо стоявшие на вершине горы. К ним вплотную подступали столетние сосны, будто охраняя это святое место.

Но вот на берегу Волхова рыбаки зажгли забытые костры, и в догорающее закатным огнём небо потянулись струйки дыма. К ним присоединились дымные столбы из бедных рыбацких хижин и монастырских келий.

Запах дыма и огни коршун не любил. Поэтому он ещё раз кинул взгляд на монастырь, который напомнил ему плывущий корабль, виденный им на Варяжском море, тяжело взмахнул крыльями и полетел в свое гнездо.

В двухэтажном каменном здании, возвышавшемся над остальными строениями монастыря, зажглось тусклым желтым пятном одинокое узкое окно. Там — покои митрополита Никона. Много часов он молился, не вставая с колен. До самых сумерек в покоях теплилась лампада, освещая лики святых на образах.

Никодим, служка митрополита, ленивый и медлительный монах, тихо вошел со свечой и поставил ее на стол. Постоял, ожидая приказаний, и, не дождавшись, вновь тихо ушел.

Владыка молился:

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… — В начале молитвы к Богу Никон обращался шепотом. Но к концу слова его твердели, и он заканчивал во весь голос: — Не отвержи мя от лица Твоего и Духом Владычным утверди мя.

Этой ночью Никон много передумал и взвесил, душу свою до последнего потайного уголка Богу на суд представил, а заодно и дела свои грешные. Как тут не просить у Господа покаяния? Да и в вере укрепить себя лишний раз не помешает. Днем раньше пришла сюда, в Юрьев монастырь, весть о прибытии Патриарха Иосифа. У Никона и сон, и аппетит пропали, думы измучали. Зачем едет в такую даль Патриарх? От Москвы до Новгорода путь неблизкий, да ещё по таким дорогам ранней весной. Неспроста это. Не затем же едет, чтобы послушать, как Никон служит литургию Великим постом. Нет. Не иначе, как сам царь Алексей Михайлович посылает его. Хоть и прозвали его «Тихим», но он всё же царь, бог здесь, на земле Русской. Как его не послушаешь?!

Весть о приезде Патриарха выбила Никона из колеи. Не шли на ум даже святые книги, его утеха и отрада, над которыми он обычно проводил долгие зимние ночи.

Владыка закончил псалом и легко поднялся с колен. Он ещё не стар, крепок телом и здоровьем. Свеча на столе оплыла и, догорая, сильно чадила. Он зажег другую и посмотрел на открытую тут же книгу. Не читалось. Потом он бесцельно ходил взад-вперед по обширным своим покоям, больше похожим на молитвенный зал. В красном углу огромный иконостас, одна стена сплошь из цветных стеклянных витражей, привезенных из Византии, на другой — разных размеров и форм распятья, целая коллекция православных крестов.

— О Преславная Матерь Божья, помилуй мя, раба Твоего, и прииди ко мне на помощь… — вспомнил вдруг Никон о последнем средстве успокоения. Ему захотелось поклониться чудотворной иконе Богородицы, ее подарил когда-то Никону Стефан Вонифатьев, духовный отец царя. Одна она умела успокоить владыку. Но икона держалась в Георгиевском соборе, и не с руки идти туда ночью, тем более скоро заутреню служить.

— Бом! Бом! Бом! — раскололась тишина колокольным звоном.

Уходила ночь, наступал новый день, последний перед Великим постом. В народе этот праздник зовут Масленицей.

Во всех новгородских соборах — Софийском, Красновоздвиженском и Георгиевском — пройдут пышные службы, а потом новгородский люд устроит гулянье с плясками, катаньями, играми и, конечно, обязательно блинами.

Вспомнив о блинах, Никон почувствовал, как он голоден и озяб. Посмотрел на изразцовую голландку в углу — угли в ней подернулись серым пеплом, огонь давно погас. Нерадивый Никодим забыл о своих обязанностях. Владыка взял свой посох, украшенный драгоценными камнями, и громко постучал им об пол. Только после сердитого окрика Никодим появился в покоях и засуетился у подтопка.

— Где моя Псалтырь, Никодим? — грозно спросил слугу Никон, усаживаясь в мягкое кресло. — У меня есть ещё время до заутрени, хочу отдохнуть.

На столе любимого молитвенника не было, на киоте — тоже. Никодим в растерянности таращил свои глуповатые круглые глаза, он знал, что, в случае чего, пропажа Псалтыри ему не простится. Эту книгу владыке подарил когда-то царь Алексей Михайлович (Никон тогда был игуменом в Новоспасском монастыре и правил службы в присутствии Государя Всея Руси). Никон очень дорожил подарком и берег пуще глаз своих. Обтянутая бычьей кожей с медными застежками и уголками, писанная хорошими красками и украшенная затейливыми буквицами — книга была целым сокровищем. Да ещё и памятью о царской милости.

— Так где Псалтырь, бездельник? Что молчишь, как рыба? Или язык отнялся? — Никон замахнулся на съежившегося слугу посохом, но не ударил. Опустил руку и осенил себя крестом:

— Господи, избави мя, грешного, от козней сатанинских…

Никодим, видя, что молния гнева пролетела мимо, немного пришел в себя и вспомнил:

— Она в трапезной была… Должно, и сейчас там. Прикажете — мигом принесу.

— Мигом! Знаю я, как ты мигом! Тебя за смертью только посылать. Сам схожу. А оттуда — в собор сразу. Тулуп мне захвати. На дворе, чай, холодно… — и, постукивая посохом по каменным плитам пола, владыка вышел в темный коридор. На поставце у дверей владычных горели свечи. Он взял одну в руки и, освещая впереди себя путь, стал осторожно спускаться по ступеням.

— Благослови, владыка! — неожиданно раздался из темноты чей-то голос. От испуга Никон едва не выронил свечу. Но тут же взял себя в руки и, рассердившись на самого себя («Что же бояться, коль я здесь хозяин?!»), строго спросил:

— Кто ты, божий человек, и как сюда попал?

— Сторожем меня поставили, владыка! Тикшай я, послушник.

Подойдя поближе, Никон узнал его: это, действительно, был Тикшай, эрзянский парень, выходец из родных мест Никона. Молодой послушник всегда кичился этим перед другими: знал, что есть у него защитник. Владыка часто приглашал парня в свои покои, чтобы поговорить на своем родном языке, вспомнить сельчан и общих знакомых. Он будто молодость возвращал ему, напоминая о родных местах, народных праздниках и обычаях.

Владыка скривил губы и молча пошел дальше, бормоча себе под нос: «Аки тать из темноты… Ох, молодо-зелено! Пестуешь, пестуешь, а разума не прибывает. Неслухи!».

Тикшай покорно шел сзади, не чувствуя, однако, никакой за собой вины, хотя и слышал недовольные слова Никона. Другому, может, и не простилось бы, а ему владыка всегда прощает.

Никон шёл уже более уверенно по тёмным и узким переходам монастыря, так как за спиной теперь был надежный страж. Мысли его невольно от Тикшая перешли к молодым людям вообще. «Вот закончится война с Ливонией, обновлю монастырь, — думал он с какой-то светлой радостью. — Молодые хоть и грешат много, но всё равно они — надежная сила». Радость тут же погасла. Владыка вздохнул: «Куда же я их возьму-то? Монастырь тесен, ветх, в каждой келье и так по два-три старых монаха живут. Да и где молодых возьмешь, когда они государю нужны, не успевает войско набирать. С одной стороны поляки лезут, с другой — литвины. На юге от турок покоя нет. Да и в святой церкви порядка и единства нет. В монастыре вот и то дел невпроворот. За всё приходится платить, а денег не хватает. Чтобы переделать крышу Софийского собора, плотникам отвалили по карману серебра, да четырех бычков резали.

Где возьмешь денег на новые постройки, если монастырь два взноса отдает: в царскую казну и патриаршим службам? Божьи деньги должны идти на божьи дела… А государю бы побольше следовало о церковных делах пектися».

Никон остановился и оглянулся с опаской: не произнес ли он последние слова вслух? Но Тикшай, сопя, наткнулся сходу на него и испуганно сказал: