Василий Колташов - Мальчик из Фракии

Василий Колташов

Мальчик из Фракии

[1]

Два мира, варварский и римский, все еще противостояли друг другу в конце VI века. Под натиском пришедших из-за Рейна и Дуная народов Западная Римская империя пала. Другая часть некогда могущественной державы, Восточная Римская империя – Византия – продолжала существовать. Ее столицей был Константинополь, величайший город своей эпохи. Но не только нашествия новых народов терзали старый мир в этот век. Внутри его бушевали собственные страсти. В порывах событий никто еще не мог сказать, что возьмет верх: день или ночь.

Вместо предисловия

Старик отошел от воды. Еще не раскаленный солнцем песок приятно щекотал его босые ноги. Вдали у восстававшей из океана одинокой острой скалы купались дети. Издали доносился рев слонов, спутывая звуки океана. Волны разбивались о камень, с шипением доползая до песчаной, усеянной ракушками земли. Огненное светило еще не резало глаз, а прозрачное небо почти сливалось с водами, укрывавшими бесконечность.

Длинные волосы старика изящно обрамляли красивое в далеком прошлом лицо, теперь ставшее морщинистым и смуглым. Седая борода была аккуратно подстрижена и тонко завита, на манер принятый прежде при ктесифонском дворе.

Восемь лет назад арабы захватили Ктесифон – великолепную столицу персидских царей династии Сасанидов, расположенную на реке Тигр.[2] Пощадив население, они разрушили один из трех крупнейших городов мира, соревновавшийся в величии с Константинополем и Чанъань, откуда на запад тянулись караваны с китайским шелком. Четыре века до этого на Востоке возвысилась новая держава – империи Сасанидов. Она возникла на месте некогда могущественного Парфянского царства и веками противостояла Риму, пока арабы не принесли ей гибель. Ослабленная долгой войной с Византией, персидская держава пала. Богатый осколок ее достался этому человеку.

Тонкие белые одежды слегка волновались на ветру. Сложив усеянные шрамами руки на груди, старец всматривался в бесконечную даль вод, слушая только океанские всплески и голоса плещущихся детей. Каждое утро он гулял здесь в одиночестве, оставив стражников и слуг ждать под широколистыми пальмами. Только с мыслями говорил он в эти часы.

Минули годы. Остались позади немалые дела, прежние друзья и заботы.

«Мир оказался бесконечен и куда более непрост. Самое слабое в нем – люди. Худшее – страх невозможного. Знал ли я это сразу, когда сам избрал собственную судьбу? Понял ли я это, когда вновь и вновь делал свой выбор. Не как безвольный раб, не как одурманенный верой шел я вперед. Ничто не держало меня на месте, своей жизнью я разрезал этот мир, пытаясь постичь его устройство. Я пытливо оглядывался назад, чтобы смелей бросаться вперед. Чего я хотел? Спасти обреченное или обречь все дурное, чуждое свободе и ясности? Нелегко вспомнить это теперь, когда у меня снова есть все, что мне никогда не было нужно. Пусть я не в силах разобраться во всем, но я постараюсь сохранить эту бесценную пищу другим умам», – думал старик. В его посветлевших в последние годы глазах небо и бескрайняя голубизна вод смешивались с разумом человека.

Насладившись покоем, пожилой владыка повернулся и подал знак. Двое мужчин отделились от группы и направились к нему. Оттененные желтизной фигуры почти сливались с песком. Неторопливо люди шли вперед.

– Светлого дня и многих лет тебе, господин! – сказал один из них, приблизившись.

Оба они поклонились.

– Пригнали моих слонов? Я слышал их голоса?

– Да, великий.

– Накатар, скажи моим военноначальникам: я скоро буду говорить с ними. Это тот человек, которого я просил привести? – поинтересовался старец. Сверкнул живыми желтоватыми глазами в направлении второго мужчины.

– Да, господин.

Накатар почтительно улыбнулся, мягко прижав к сердцу ладони. Шелковая одежда на нем была великолепно расшита. Руки рабынь мастерски уложили ее складки. Золотом отливали браслеты. Белизной светились жемчужные бусы. Голова придворного была гладко выбрита, а длинная борода – выкрашена хной.

– Хорошо. Покинь нас на время.

Оставшись наедине с незнакомцем, старик сказал:

– Подними взгляд. Откуда ты и как твое имя?

– Духи стихий благословят твой век, владыка! Раньше меня звали Петр. Потом я получил имя Сириком. Я родом из города Апамея, что в Сирии. В первые годы правления императора Ираклия меня захватили персы, а потом и арабы.[3]

– Ты эллин? – спросил старик, вглядываясь в серое худое лицо Петра. – Говори свободно, когда мы наедине. Видел твой край. Знаю нравы старой Византии. Не бойся слов, я умею ценить сказанное, даже если оно противно мне. Тебе ведь известно, что я не жесток?

– Да, господин.

Одежда Петра была потертой. Сандалии на деревянной подошве – стары. Из узкого тела тянулась тонкая шея. Умом светились глаза. Покой и терпение выражало морщинистое лицо.

«Наверняка три века назад он был бы стоиком. Если есть „А“, то есть и „В“, – мысленно повторил старик начало логической формулы, заканчивавшейся: „А“ есть, следовательно, имеется и „В“. – Стоицизм – прекрасная школа для тех, кто признает внутреннюю поэзию и отрицает волю человека повелевать судьбой. Жаль, что я стоик только на половину».

– Ты христианин?

– Нет, хотя и был им когда-то.

Жизнь посылала Петру много испытаний. Его вера не выдержала их. Она рассыпалась под ударами обломков старого римского мира, обрушившимися на голову растерянного человека. Безмятежное детство с гусями во дворе отцовского дома, играми с обручем и забавами в развалинах языческого храма сменили неумолимые перипетии. Что мог совершить в те годы простой человек, не знающий славы и богатства? Что было ему по силам? Он не смог ничего.

«Боги слепили тебя из другой глины, чем меня», – подумал старик. Его изящная голова немного наклонилось вперед. Он ответил:

– Это к лучшему. Мне сказали, что ты знаешь латынь и способен письменно излагать мысли. Что ты еще можешь поведать о себе?

– Все это верно. Но кому мое мастерство может быть здесь необходимо? Последний раз я держал перед глазами римский папирус лет пятнадцать назад, когда служил одному персидскому жрецу. Весь старый мир рушился в те годы и я, потеряв свободу однажды, не обрел ее вновь. Арабы захватили меня и продали дальше на восток. Слуги Магомета освободили многих людей, но мне они сохранили то, чем я был наказан судьбой. Рождаясь свободным, человек не предполагает, что легко может обратиться в раба.

– Иногда бывает иначе, – заметил старик. – Главное, чтобы перемены не доводили нас до крайности, превращая во владык, когда мы ищем иного, как это случилось со мной. Мне говорили, что ты мудрец. Не знаю, какое испытание более тягостно: свобода наедине с собой или рабство в окружении других. Только сравнение учит нас ценить прекрасное и приобретать желанное. Все это непросто описать словами. Твои знания нужны мне.

– Буду покорно и преданно служить вам, господин. Рабу не полагается задавать вопросы, но слова в ваших устах не похожи на произносимые людьми этой страны.

– Я римлянин, хотя здесь никто не знает, что это некогда означало.

Петр удивленно посмотрел на властного старца, пытаясь уловить в его чертах что-то из далекого мира, в прошлом включавшего в себя все средиземноморье. Могло ли сказанное быть правдой?

Справа у скал белое облако чаек поднялось в небо.

«Невозможно представить, что мой соотечественник, пройдя столько же тысяч миль, что и я, превратился в господина всех этих земель? Какой дорогой он шел? Разве не той же что и я? Разве существуют тайные тропы человеческой судьбы ведущие в обход основного пути?» – рассуждал Петр. Прятал внутрь тонкие губы. Двигал подбородком так, что шевелилась курчавая борода. Он был убежден, что не знает ответа.

Седой правитель снова заговорил:

– Ты удивлен? Моя жизнь полна подобных вещей. Не только это поразит тебя, когда груды моих записей превратятся в систему.

«О чем он?» – спросил себя Петр.

Старик замолчал на некоторое время. Раб не осмеливался прерывать его. Он только осторожно наблюдал. Мгновение назад подвижные глаза всемогущего старца замерли, вновь устремившись в бесконечную даль океана. Потом, пережив какую-то внутреннюю борьбу, старик повернулся к собеседнику и заговорил:

– Пять лет как я задумал написать книгу обо всем, что выпало на мою долю в годы скитаний молодости. Нет нужды оставлять потомкам след всей моей жизни. Она не заслуживает такого. Но есть то, что я хотел бы сохранить. Есть люди, о которых нельзя забыть. Есть характеры, у которых нужно учиться. Была эпоха, о которой никто, может быть, не захочет вспоминать. Но когда разум людей вновь поднимется из пепла, они должны знать, как рушился старый римский мир, которым я так сильно был заворожен. И который, не желая спасать, не только ненавидел, но и любил. Завтра мои латинские листы начнут приходить в порядок, превращаясь в книгу. Не так как это привыкли делать здесь, а живо, со всей силой пережитого мной. Без помпезности и словоблудия вокруг воли богов. Без всякого сокрытия того, что я видел, постиг и совершил. Понимаешь, чего я хочу?