Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

Часть первая ТАЙНОЕ ПОСОЛЬСТВО

глава первая. Новгородские изографы . . . .

глава вторая. Запроданный полк........

глава третья. Тайное посольство........

Часть вторая В ЧАС ПОЛТАВЫ

глава первая. Перед нашествием........

глава вторая. Первые баталии.........

глава третья. Лесное...............

глава четвертая. На Украине.........

глава пятая. Московский новосел........

глава шестая. Полтава..............

Часть третья ПАНСИОНЕР ПЕТРА ВЕЛИКОГО

глава первая. Прутский поход..........

глава вторая. Гангут...............

глава третья. Мастер в Европе........

С.Десятков

Персонных дел мастер

Роман-трилогия

Художник О. Ю. ЯХНИН Редактор Н. Г. НА АН

152-90

4702010201 — 170 М171 (ОН) 9(1

IS UN 5-289-00628

© С. Десятсков. Пансионер Петра Великого < © О. Яхнин, иллюстрации

Первая часть

НОВГОРОДСКИЕ ИЗОГРАФЫ

Гонимое теплым ветром-шелоником дождевое облачко набежало на Торговую сторону, погасило солнечный свет в окнах-мигалках покосившихся деревянных изб и уплыло было в сторону Синего луга, да словно зацепилось за Спаса на Ильине, стало на якорь,— и хлынул долгожданный светлый дождь на сады и рассохшиеся от жары крыши древнего Новгорода. Запрыгали босоногие мальчишки по заросшим мягкой травой тихим улицам, певчими птицами защелкали их звонкие голоса: «Дождик, дождик, перестань! Я поеду во Рязань! Богу молиться, Христу поклониться!»

Токмо из Господина Великого Новгорода ехать на богомолье в Рязань в 1704 году никакой нужды не было: едва ли не из каждого проулка выглядывали, словно шлемы воинов Александра Невского, купола новгородских церквей.

— Шабаш, ребята! Послужили господу — ублагостим чрево свое! — Кирилыч, свежий дородный мужик, похожий на большой белый пень, первым шагнул из церкви.

— Силен в тебе бес, Кирилыч, и ненасытен! Ох, ненасытен! — с верхних лесов, что стояли под самым куполом, весело рассмеялся старший артельщик дедушка Изот, но спорить с Кирилычем воздержался: солнце все одно закрыло облако, и сразу потускнели настенные росписи и иконостас, а старый изограф знал, что краску лучше всего класть по солнечному лучу. И по тому, как дед запел бодрым голосом свою любимую песню: «Ах, кабы на цветы да не морозы, и зимой бы цветы расцветали», — все поняли: работе и в самом деле шабаш! С хоров раздался звонкий перестук сапог, и на вольный воздух из темноты церкви выскочили младшие артельщики, любимые внуки деда Изота — Никита и Ромка.

— Благодать-то какая! — Старший, Никита, остановился на высоком крыльце и обвел руками, точно замыкая в круг, и казавшиеся темно-синими под дождем бескрайние пойменные луга, и седой Волхов, издали похожий на широкое озеро, и темно-красные стены Детинца, словно щиты сдвинутые дождем друг к другу над водами Волхова, и маячившее за городским валом и лугами сельцо Волотово, где, по преданию, проживал в оны годы князь Гостомысл.

— Эх! Хороши после дождя огурчики с грядки! — мечтательно произнес Кирилыч, раскладывая под навесом на чистом полотенце нехитрую снедь: пышный каравай домашнего хлеба, зеленый лучок, жбан с квасом.

— Да я мигом в поповский огород за огурчиками, в два счета обернусь! Айда, Никита! — Ромка словно и не доводился погодком старшему брату: Никита и в 18 лет отрок, высокий, белоголовый, а Ромка вылитый цыган — ловкий крепыш с вьющимися черными волосами и развеселыми вороватыми глазами. Дед Изот не раз отмечал, что, глядя в них, новгородские молодки враз как-то беспричинно глупели и, отвернувшись, прыскали в рукав.

— Я те сбегаю... — пообещал он на всякий случай внуку.— Пока краски не разотрешь, я те сбегаю! — Да куда там! Ромка все дедушкины угрозы почитал за ласку. Одно знал твердо: пока дед мурлыкает песню, он мягок яко воск. Недаром остальные новгородские изографы кличут дедушку певчим Изотом.

Ромка уже вихрем сорвался с крыльца, орлом перелетел через высокий плетень поповского огорода и был таков. «Нет, что ни говори, ежели старший в мать, младший непременно в отца. Бунтует в Ромке стрелецкая кровушка, ох бунтует!» Дед даже песню мурлыкать перестал: вспомнилась, должно, та широкая свадьба, которую покойный брат Николай устроил для своей любимой дочки Дуняши. Почитай, вся родня сошлась, даже деревенские заявились.

Еще бы, приглянулась Дуняша не местному новгородцу — выходила замуж за удалого стрелецкого десятника, залетного московского соколика! И кто знал, когда свадьбу играли, когда песни пели, что поджидает молодого стрельца не чин сотника в Стремянном полку, а царская плаха на Лобном месте. Свадьбу-то играли еще при царевне Софье, когда стрельцы в великой силе были, и никто не ведал, что подломится та сила, словно гнилая доска, и Дуняшу с двумя мальцами изгонят, как вдову казненного стрельца, с широкого замоскворецкого подворья, а двор тот отпишут на государя. Не знали, не ведали, в

Рождественской церковке и венчалися! А как узнали да спроведали!.. Николай-то, брательник деда Изота, к тому времени преставился, и в доме его всем заправляла старшая дочь Глафира. Та родную сестру и на порог не пустила: государевы, мол, ослушники. Да и прочая новгородская родня отвернулась, испугалась тяжелой царевой руки. Так и вышло, что только одинокий как перст дед Изот и принял Дуняшу с сиротами. Дуняша, правда, недолго и пожила — все скучала, должно, по срубленной на плахе буйной стрелецкой головушке. А деду Изоту хочешь не хочешь, а пришлось и дале жить: на руках-то двое сирот осталось, не по миру же их пускать. Так и на восьмой десяток завернул, дабы внуков приемных вырастить. Зато и подросли соколики! Дед с улыбкой обернулся к старшему, Никите, и улыбка у старика стала глубже и доверчивей.

— Что, милай, смотришь, аль красавицу выглядел? — спросил он его с той же лаской, с которой спрашивал когда-то любимую племянницу свою Дуняшу. Потому как если Ромка в отца, то Никита — вылитая Дуня, их, кор-невской, старинной новгородской породы.

— И впрямь, дедушка, красавица! Глянь-ко! — Вдали, над дымящимся после дождя лугом, всплыла, словно ее кто-то на руках приподнял, церковь Спаса на Ковалеве. И робко, совсем по-девичьи, переглянулась с нею Нередица. А за Волховом ответно заблистали купола Юрьева монастыря. Ну а за Юрьевым, каждому новгородцу то было ведомо, синело Ильмень-море, а там, далеко-далеко на юге, высился сказочный Царьград. Ведь по этим водам и проходил когда-то великий путь «из варяг в греки».

«Никак сам отец Амвросий к нам жалует, на труды наши, должно, воззреть решил батя! Эх, как бы он Ромку на грядках-то не словил!» — Кирилыч с досадой начал собирать обеденную снедь. И впрямь, от поповских хором, что чернели за огородом, выкатился круглый, как колобок, бородатый уличанский поп Амвросий и покатился к церкви меж грядками с огурцами и репой. По тому, как он налился кровью, грозно сопел и отдувался, ясно было, что отец Амвросий зело сердит и гневен. Не склонив головы на общий поклон и не дав обычного благословения, он, тяжко перепрыгивая через ступеньки, не взошел, а вбежал в храм и ринулся к главному иконостасу.

— Яко учат святые отцы писать уставные лики? — строго обернулся он к Изоту. И не дождавшись ответа, продолжил писклявым голосом: — Писать-то учат, как и молиться, по заветам дедов и прадедов наших! А кто от оных заветов отступится, себя потеряет! Знамо тебе сие?

— Знамо, только времена — они не стоят, господине, в запруде, текут, яко Волхов...— Дедушка Изот не любил заказчиков уставных, коим любая «сказка» изографа видится дурью и кои не понимают, что без этой своей «сказки» не понять изографу душу старого мастера, не подновить удачно старинную икону.

— Времена текут?! А ведомо тебе, что все на круги своя вертается? Это ныне гордыня людишек заела. Человек себя наравне с богом ставит. Но вернутся еще к нам времена Алексея Михайловича Тишайшего! Вера и благочестие снова укоренятся в душах неразумных россиян. Дай срок! Времена те не за горами. А за грехи наши и гордыню бесовскую скоро грянет гром божий и явятся к нам господа шведы, как в великую смуту! Думать страшно, что тогда свершится над Новоградом! Потому бери сию доску испоганенную и неси на солнышко!

Отец Амвросий выскочил на крыльцо и воззрился на Никиту с видимым гневом и отвращением. Оттого, наверное, что Никита давно уже выполнял у деда самую тонкую работу — подновлял уставные лики, он и стал замечать за собой желание разгадывать суть человеческих лиц. Но вот толстое, по обычной видимости благодушное лицо отца Амвросия его обмануло. «С такими лицами вообще легче обманывать!» — подумал Никита.

Меж тем отец Амвросий в великом гневе уже подскочил к нему:

— Так это ты, маловер, святую Анну подновлял? Ты?!

«Дознался-таки! — Никита разозлился даже не на

попа, а на доносчика.— Сам-то поп спиной к иконостасу стоит — ничего бы и не разглядел толстый дуролом! Да другие, видать, постарались. Не иначе как Игнатка — сынок церковного старосты и донес».