Александр Самохвалов - Май

Александр Самохвалов

Май

Рисунок Валерия Толкова

Этот рассказ написан совсем молодым человеком, который впоследствии стал известным художником, — Александром Николаевичем Самохваловым.

В 1918 году Самохвалов вместе с другими студентами Академии художеств участвовал в «великом аврале» — массовом изготовлении революционных лозунгов к празднику Первое мая. Сроки были минимальны, и, казалось бы, немудреная эта и чисто ремесленная работа была превращена в истовое творчество, в трудовую страсть, одержимость, в напряженный поиск молодыми художниками самых выразительных и острых плакатных средств, о чем взволнованно и лаконично повествует Самохвалов, идя «по горячим следам» событий. Его рассказ типичен для прозы 20-х годов не только своей темой, но и изощренной, динамичной формой — отрывистые, замкнутые фразы, образующие смысловые ступени, ритмические повторы, «безглагольность».

Но годы, прошедшие с того «яркого праздника революционных буден», сместили художественный акцент рассказа. Современному читателю он любопытен и дорог именно как взволнованное свидетельство очевидца, заметившего немало неожиданных, укромных черточек революционного бытия.

Рассказ во времени все более «документализуется», а эффектная игровая форма вносит в него дополнительные оттенки той же документальности — воспроизводит стремительный, лихорадочный темп первых революционных лет, открытый пафос труда и острое, тревожное, головокружительное чувство резкого обновления жизни, которое неотделимо от существа революции.

НЕВА КИПЕЛА ЛЬДИНАМИ.

Льдины, как тюлени, лезли на гранит.

А над городом был компресс теплый, мокрый…

Должен прийти май.

Уже объявлен «великий аврал». Нужно, чтоб город к великому празднику был несказанно прекрасен.

И сначала нельзя было сказать, где объявился аврал. Где-то по коридору, в третьем или четвертом его отражении по этажам.

Спрашивали один другого, но никто не знал в точности.

Открыли громадный зал, который был долго заперт.

Не зал, а коридор, только круглый, кольцом, и назывался он — циркуль[1].

Как войдешь — потеряешь и север, и юг, и не будешь знать, в каком ты месте. А пока идешь, в груди нарастает нетерпение: когда же, черт возьми, это кончится?! А конца и не видно.

С утра весь пол в красном. Кто-то натащил, набил гвоздиками. Красное бьет в глаза, и в сводах — поджог.

А к полдню на красном — буквы. И начинают знать, чего хочет красное:

— Чтобы соединились пролетарии всего мира!

— Чтобы всю власть Советам!

— Чтобы за диктатуру пролетариата!

— Чтобы против варварства империалистов!

Против монархии!

Против буржуазного государства!

Против собственности на средства производства!

Против всех форм классового гнета!

К полдню своды сделались красными.

Над красным склонялись студенты с кистями, капали краской и в красном отражались буквами и знаками труда: молотами, серпами, шестернями, наковальнями.

Так в первый день было до двенадцати.

Во второй — до трех.

Потом всю ночь.

Еще ночь.

Потом пришли солдаты и уносили красное с буквами и знаками революции.

Прибивали знамена к древкам.

Ждали. Спали на полу. В циркуле. В коридорах. Во всех этажах.

Их будили. Они вскакивали и уносили красное. Друг за другом, караванами. Серое, красное, черное, красное… цепью.

Снова спали на плитах, на красном, на краске, на окурках, на плевках. Клубками серыми. В сером — хлястики с медными пуговицами.

Стало холодно. Двери не закрывались уже. В них уходило все красное.

Весь город покроют красным.

Весь мир.

И ночь наконец прошла. Последняя ночь великой работы.

За труд давали пайки. Кто не работает, тот не ест. Кто хочет больше есть, тот больше работает.

Один студент хотел больше есть и не спал четыре ночи. Был длинный, тощий и черный, долгоносый. Он снял сапоги и бегал в чулках, чтобы не замарать красное. У него свело спину, и он не мог разогнуться. Его хотели выпрямить, но он орал от боли — тогда бросили.

И он бегал, согнувшись, носом вперед, глаза вылуплены от напряжения. Как баба-яга в синих диагоналевых брюках.

Тут бегал еще Петя в валенках. Семенил — ноги точно связаны по коленкам. Оплескивал краской валенки и сопел носом. Нос заложило. Не насморком — краской.

Он все ночи спал. Тут же на красном. И на штанах отпечаталась какая-то буква.

Архитектор тоже был тут — он чем-то заведовал, что-то распределял или вымеривал квадратные метры. Пайки шли за метры.

Ему надоело. Он устал. Лицо полосатое от пота от грязи. Взял чертежную доску, прислонил наклонно к стене. Изголовье. Растянулся на длинном чертежном столе. Заснул, кажется.

А доска соскользнула — хлоп! Как из пушки. На весь циркуль. И в коридор. На пять минут эхов разных.

Кто видел — умирали от смеха.

Ушел. Спать хотел невыносимо. Нашел место. Брезент в углу. Лег.

Спит архитектор в углу на брезенте. Над ним плакат. К стене кнопками. Лист в полсажени: «Не будите меня до самых девяти часов утра» — и стрелка, на него прямо. Чтоб без ошибки.

Все жирной краской. Зеленой.

Краска капала на нос. Брызги звездой — не чувствует.

Смеялись до смерти.

Аня тоже писала лозунги.

Уже не лилия. Без всяких теней волшебных. Просто девушка. Крепкая. Каждое утро и вечер обливалась холодной водой. Здоровячка.

И студент все чаще думал про нее: «Стальная девчонка».

И еще — «серна». Очень точно ставила ногу. Как серна. Четкая девочка.

Студент некий с нею работал. Вместе. Писали громадный лозунг на полциркуля. Буквы в два роста. Чтоб всем было видно:

«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»

Студент думал: «Везет мне на “всю власть”» — и еще думал: «С нею делить будем пайки. С нею делить что-нибудь — хорошо».

Эту последнюю ночь они не спали.

Студент сказал: «Пора спать!»

И Аня согласилась.

Будить солдат было мучительно. С ногами и с головами укрылись шинелями. Только хлястики чуть блестели медными пуговицами.

Но вскочили сразу. Даже удивительно было, что серый комок вдруг разложился на людей. И люди опоясались кушаками, стали вдруг готовыми и только смотрели в стороны.

— Вот, товарищи…

— Постой, закурим!..

Не торопясь закурили. Раскуривали заботливо. Потом один крикнул:

— Ну, Пётра, бери!

И все наклонились чересчур быстро, подняли свернутое красное. Понесли.

— Товарищи, не туда — выход здесь.

Обернулись без доверия в глазах. Не видно выходов: кольцо — циркуль — беспокойная вещь.

Понесли очень быстро в обратную сторону. Почему молча? Зачем так быстро? Аня почти бежит. Студент задыхается. Они так устали!

Циркуль выгибается. Открывает новые своды.

На полу плеши. Красное содрано. Унесено. Следы букв. Отрывки.

А есть новые полотнища. Яркие.

Открываются новые, новые, а выхода нет.

На брезенте спит архитектор. Плакат высох — не каплет. Нос зеленый.

Опять полотнища. С буквами, без букв. То узкие, то во весь пол. Открываются новые. Над ними студенты — незнакомые. Или не узнаешь: лица на них нет.

Вот студент, у которого свело спину. Упал без сознания. Носом кровь!

Опять полотнища. По циркулю. Еще. Еще. А выхода нет. Стена выходит из-за стены.

Идут — на плечах длинный сверток,

Гнется по циркулю. Красное — серое.

Черт возьми, когда это кончится?

Но вот лестница — вниз.

Уходило красное. Покрывало город.

В воротах один сказал:

— Эх, плакали наши портяночки!

Хлестануло плевком.

— Товарищ, что вы сказали?

— А не вам…

И замолчал крепко. А соседу сказал что-то другим голосом.

«Очень даже резко. Так невозможно».

— Товарищ, это поважнее портяночек — это ваши лозунги. Это нужно, чтоб они врезались…

Не хотел разговаривать.

А ночь свежая, чистая. Умыла.

Ехали на грузовике. Бешено быстро.

Солдаты сидели к шоферу спинами. Их почти не было видно в черноте ночи. Только огоньки разгорались затяжками и потухали, дымнув махоркой.

Студент и девушка ехали стоя. Кидало. Аня держалась за локоть студента.

А ночь обдавала прохладой. И пахло свежестью непередаваемой, ни с чем не сравнимой.

Аня крикнула сдавленно, чтоб не слышали солдаты:

— Хорошо!

Он улыбнулся. Хотелось громко крикнуть, прыгнуть от свежести.

Растрелли построил дворец. И в камни вложена воля. И воля замкнулась — молчит.

Молчание — укор. А они врываются с красным ночью. Узенькая винтовая лестница.

Колонны видят. Статуи тоже видят. Но молчат, смотрят в стороны. Стоят незыблемые.

Жутко.

Крикнул Ане: